Эжен Ионеско
Избранное
Эжен Ионеско (1912–1994) — один из родоначальников драмы абсурда. Однако данное издание знакомит читателя с его малоизвестной прозой.
В романе «Наедине с одиночеством», переведенном на русский язык впервые, несмотря на простое, нарочито будничное повествование, трудно провести черту между реальностью и фантасмагорией, когда в скучный мир героя — мелкого, ничем не примечательного служащего, неожиданно разбогатевшего — врывается то ли выдуманная, то ли реальная гражданская война в масштабах… одной улицы. И на этом фоне с наивным и трогательным упорством ищет герой свое предназначение, свое место во Вселенной, свою связь с людьми, которых видит заключенными в хрустальные гробы…
В эксцентрически-гротескных рассказах-притчах Ионеско ощущение кошмара, бессмысленности и иррациональности человеческой жизни сочетается с критикой конформистского сознания.
Наедине с одиночеством
(Роман)
* * *
В тридцать пять лег наступает время, когда пора перестать бежать. Если бежишь. Я был по горло сыт своей работой и уже стал ощущать возраст — до сорока оставалось всего ничего. Я умер бы от скуки и грусти, если бы не получил это неожиданное наследство. Такое нечасто случается, все же не перевелись еще в Америке богатые дядюшки, если только мой — не последний. Во всяком случае ни у одного из моих коллег по маленькому предприятию не было в Америке ни отца, ни кузена, ни дяди. Все мне завидовали: представить только — ему больше не нужно будет работать! Прощание было недолгим. Я угостил всю компанию божоле[1] в кафе на углу и даже не пригласил туда Жульетту. Она все еще на меня сердится, потому что мы расстались. Владелец предприятия был еще более разгневан, чем моя подружка: он, видите ли, «этого ожидал»; любопытно — сам я этого не ожидал.
Я должен был сообщить о своем уходе за три месяца, таково правило, уверял он. «Мне будет очень трудно найти на ваше место такого человека, как вы». А между тем сколько раз он упрекал меня в том, что я плохо работаю, периодически угрожая увольнением, что приводило меня в дрожь. Где еще я бы нашел работу, к которой хоть мало-мальски удалось бы привыкнуть? После каждой такой угрозы я из страха усиливал свою активность, что продолжалось, однако, не более двух-трех дней. Затем эта активность затихала. Приблизительно через две недели — новые угрозы. Таким образом, я прилежно трудился лишь шесть или семь дней в месяц. Я был доволен до крайности. Объявив о своем уходе, я не согласился работать более ни дня — это был мой реванш. И с удовольствием уплатил ему неустойку за месяц. Правда, в конце концов от денег он отказался, проявил великодушие. Я не злой человек: пусть он хоть таким образом почувствует себя удовлетворенным.
Однако я пошел повидаться с Жанин, кассиршей. «Вы уходите от нас… теперь, когда вы богаты… Вы не хотите оставаться в этом квартале, это правда? Где вы поселитесь, такой одинокий и неприспособленный?.. Ах да, вы ведь можете нанять домработницу». На глазах у нее были слезы. Какое-то время она занимала в моем сердце место Жульетты. Но то было давно. Часами сидя в своей кассе, Жанин мало двигалась и поэтому толстела. Она считала, что я не такой, как все, и что человек я неблагодарный. А между тем я был таким же, как все, как все в наше время: разочарованный, уставший скептик, не имеющий в жизни цели и старающийся работать как можно меньше, если уж совсем не работать нельзя, немного гурман: алкоголь, изысканное блюдо — из желания хоть иногда убежать от всеобщей скуки и горечи.
Шеф все же пришел в бистро проститься со мной. Пришла и Люсьенн, третья женщина, работавшая на предприятии, персона в некоторой степени значительная: инженер. Она явилась с Пьером Рамбулем. То была моя третья и последняя пассия. Поскольку у всех нас не было лишнего времени на то, чтобы крутить романы — из-за работы и того, что почти все жили в пригороде, — мы подыскивали себе партнеров в своей среде. Брали то, что подвернется под руку. Люсьенн я любил больше всего, если только можно употребить это слово, ни одно другое в голову мне не приходит. Она же предпочла мне пришедшего в фирму Пьера Рамбуля. Люсьенн была самой молодой из трех наших женщин и единственной с хорошей фигурой. Итак, ее соблазнил Пьер, честолюбивый молодой человек с великими планами на будущее; он пришел работать к нам ненадолго, в ожидании денег, которые позволят ему заняться большими делами. Люсьенн поверила, что они соединят свои судьбы и он возьмет ее к себе в дело. Прошло уже пять лет, уже пять лет и один месяц с тех пор, как хозяин нанял Пьера Рамбуля, и вот уже пять лет, как Люсьенн бросила меня ради него. «Вы можете заодно отпраздновать свою пятую годовщину», — сказал я Люсьенн, когда она входила в кафе вместе с Пьером Рамбулем. Люсьенн покраснела, она всегда смущалась при встрече со мной и каждый раз краснела. Она с сожалением думала о том, что ошиблась, когда бросила меня, поверив Пьеру, — тот стоил не больше моего. Однако он все-таки был моложе и не такой некрасивый, как я. По правде говоря, я не так уже некрасив, просто лицо у меня немного бесцветное, блеклое, от рожденья несвежее, а голубоватые глаза кажутся вылинявшими.
Штука, которую выкинула Люсьенн, причинила мне много боли. Где мне найти такую красивую особу, с такими стройными ногами, изящным изгибом спины, с такой нежной улыбкой? Когда она меня бросила, я почувствовал себя потерянным. А ведь, пока это не произошло, я едва ли понимал, какое место она занимала в моей жизни. У меня даже была депрессия, я взял на месяц отпуск и провел его в кварталах, далеких от места моей работы. На самом деле наши отношения были одиночеством вдвоем. Но это я теперь говорю. А в то время мне, разочарованному и подавленному, казалось, что я потерял рай. Со мной, говорил я себе, отныне пребудут лишь оцепенение, тоска и смятение. Лучше ли ей с ним?
Пьер уже не распространялся на тему своих грядущих свершений, и у него появилось брюшко. Он тоже показался мне смущенным, хотя… Что может остаться по прошествии пяти лет от смехотворной драмы? Скорее всего они нисколько не смущались, глядя на меня, ни он, ни она. Я себе это просто вообразил. Дело в том, что все эти пять лет я не знал женщины. Я привык жить один. Да и была ли у меня когда-нибудь другая жизнь? С Люсьенн — вроде начало чего-то… С Жульеттой также, возможно, кусочек голубого неба в облаках.
Мы выпили первый стаканчик божоле, второй стаканчик, третий… Перед тем как я попросил принести по четвертому, патрон нас покинул. Он пожелал мне удачи, не преминув сообщить, что предприятие будет расти, что он займется очень интересными вещами и число его клиентов увеличится, что он теперь уже не знает, как удовлетворить все просьбы о заказах, и будет нанимать дополнительный персонал. Меня передергивало при одной мысли о том, как я должен был бы работать, если бы остался. Но благодаря моему дяде в Америке… Патрон хотел утроить, учетверить производственный оборот. И мне пришлось бы работать в четыре раза больше. А впрочем, я в это не поверил. Предприятие всего лишь продолжало бы функционировать не хуже, чем прежде. Я избежал другой опасности: он не предложил мне принять в его деле финансовое участие. Я понял, что он этого не хочет. Его дело — это малый бизнес, таким оно и должно было остаться. Он слишком боялся рисковать. И, конечно, был прав: зачем ломать голову? На его месте я действовал бы точно так же. Пьер и Люсьенн ушли после пятого стаканчика, за ними последовали остальные. Все были немного под хмельком. Разумеется, я пообещал, что буду заходить к ним, ибо, согласитесь, пятнадцать лет, проведенных в одной фирме, — это не пустяк. Я видел, как приходили в фирму почти все эти люди, видел, как уходили другие. Я знавал отца патрона. Покидая бистро, Люсьенн, глядя на меня, улыбнулась, как мне показалось, с сожалением, похожим на угрызения совести; смотри-ка, а ведь у нее появился седой волосок, появилась морщинка, это удивило; я никогда не думал, что она может не вечно быть молодой. В уголке глаза блестела слезинка. Люсьенн изобразила поцелуй, вытянув в трубочку теплые губы. Она была довольно наивной и, возможно, думала, что еще не все потеряно, что наша с ней любовь еще не совсем умерла и как раз теперь можно начать сначала, если я этого еще хочу. Всему виной были, нехватка денег и беспросветная работа, — так она могла рассуждать, — но ведь мы прекрасно знаем, что любовь сокрушает горы, расплавляет железо, сметает все преграды, ничто; не может устоять перед ней. Большая любовь не знает, что такое отступление и тем более смирение. Смирение — это удел посредственности, равно как и поражение. Бедная Люсьенн, воображавшая, что в других условиях, при других обстоятельствах все могло бы состояться. Условия тут ни при чем. Чувствовал ли я когда-нибудь, что под пеплом тлеет жгучий огонь? Вот именно… Тщетно взывать к моей душе, тщетно исследовать ее, я не обнаруживаю в ней никаких глубинных колебаний. В ее серых пространствах есть лишь обломки, обломки под обломками обломков. Но если есть обломки, то, быть может, там некогда был храм, сверкали колонны, возвышался алтарь? Но и это всего лишь предположение. На самом же деле там никогда не было ничего, кроме хаоса.
