Тонущий город
Горбунова Алла Глебовна родилась в Петербурге в 1985 году. Студентка философского факультета Петербургского университета. Лауреат премии “Дебют” за 2005 год.
В тусклые 60 — 70-е годы многие из нас, поэтов послеоттепельной поры, были, что называется, в глухом “андеграунде”. Там, в подполье, варилось все, что выступило потом на поверхность: обэриутские и футуристические новации, поэтическое богоискательство, не казенный лиризм и где оглупительское, а где и патетическое пренебрежение советской реальностью. Но не надо было быть “политиком”, достаточно просто “сюрреалистом”, чтобы никогда не пробиться к свободным публикациям.
Среди питерских поэтов я высоко тогда (как и теперь) ценил Елену Шварц, Сергея Стратановского, Александра Миронова… На что мы надеялись? Да ни на что — просто писали безо всякой оглядки на конъюнктуру; а на уровне подкорки не сомневались, что придет время — и мы пригодимся отечественному читателю, отечественной культуре. И как ни удивительно, оказывается, что мы ведь в ту пору не ошибались. Я лишний раз убедился в этом, работая в прошлом году в жюри известной литературной премии “Дебют”, посвященной творчеству молодежи. Лауреат “Дебюта” — юная Алла Горбунова из Петербурга — тому пример. Думается, она успешно впитывает традиции вышеупомянутой петербургской школы, от ее дарования можно ждать в будущем существенных и необычных плодов.
Юрий Кублановский.
* *
*
Мне утро в тягости вечерней,
мне в скучный вечер не согреться.
Я только птиц хочу весенних
попевки мартовской на сердце.
Влюбленных птиц мне не пошлет
несчастный райский зимородок.
Пой слаще, птица-отморозок,
покуда я вмерзаю в лед.
* *
*
Дай мне, если ты правда любишь, живой воды,
я без нее, без живой воды, ни туды ни сюды,
это такая метафора настоящей любви,
не какой-то там ерунды, а такой любви.
Из сердца ручки детские тянутся: дай воды,
тонкие мертвые ручки просят воды,
обыкновенной жажду их не утолить,
лучше вообще не пить и себя не длить.
Обыкновенная типа тоже любовь,
это вода, которую пьет любой,
это вечный недостаток, вечный убыток, вечный обман,
эпизодец, интрижка, женитьба, любовный роман,
это крупица их бедной радости, их питье,
от которого никогда б не запел Орфей,
и пока не смешалось с дерьмом последнее сердце мое,
дай мне живой воды, а потом убей.
666
Как мне мама говорила, не ходи
до утра гулять на гостьбище во ад.
Там клубится горький никотин,
там писал апокриф Никодим
и витрины, клубы, вывески горят.
Будет мир тебе что скатерть,
шепчут демоны, любя,
и на каждом на плакате
надпись: Зверь
любит
тебя!
Inferno nigredo
Орфею награда
в Москве киммерийская ночь.
Слышу, матушка в окошко мне стучит,
это сердце мое страждет и стучит,
иллюминасьонной красоты
тонущего города черты.
Знает в Бельгии компьютер
про меня и про тебя,
я скажу, как Папе Лютер,
помни: Зверь
любит
тебя!
Скрепя сердце обручами,
не жалея, не любя,
наслаждайся без печали,
ибо Зверь
любит
тебя!
* *
*
В этой ночи осыпается белый налив,
в наших бочках желтый туман,
земляника, мельчая, растет никому,
и снится, что я где-то здесь.
Мне снится так странно, и я живу,
просыпаюсь: сухо во рту,
прозрачно, спокойно, одни глаза,
и я никого не люблю.
Как с температурой, при гриппе, в старости,
в тайне, в девичестве, в зверином оцепенении,
как смотрят вещи, как дышат растения,
как сопит младенец, как ходит сомнамбула.
И ясность, и четкость необычайная,
все есть как есть, и какая разница,
капает дождь и веревка качается,
резиновые сапоги, накидка, спутались волосы.
Сейчас убью, как во сне, без вдоха, без выдоха,
как на войне, без желанья, без выбора,
с чистым сердцем, с ароматом ландыша.
* *
*
Пусть дорога моя и трудна, и крива,
на Нерли стоит церква Покрова,
на Нерли трава
крыта омофором.
Боголюбским лугом — он и люб, и леп,
преломляется вечер мой, словно хлеб,
чтобы горький путь стал святой просфорой.
Ты во мне не пали, страшный город Москва,
на Нерли стоит церква Покрова,
на ней крылья льва
и синеет купол.
Боголюбским лугом — он и люб, и леп,
преломляется стан мой, как стебель плугом,
потому что мне и легко, и любо
на эту перину навеки лечь.
В блеске златом среднерусского круга
как соблазнительно, верите, лечь
в травную и золотистую смерть
скошенной — в ноги любимого друга
на перину непрожитых лет.
Мобильник
Бутов Михаил Владимирович родился в 1964 году в Москве. Прозаик, эссеист. Автор книг «Изваяние Пана» (М., 1994), «Свобода» (СПб., 2000). Лауреат Букеровской премии (1999) и премий журнала «Новый мир» (1999, 2003). Живет в Москве.
К известиям об убийствах, несчастных случаях, катастрофах и террористических актах Пудис относился с поражавшим окружающих равнодушием. Когда все ахали и бросались к телевизору, Пудис пытался продолжать разговоры на прежние темы, отчего даже расположенные к нему люди начинали подозревать его в крайней душевной черствости. На самом деле его в такой ужас приводила мысль о смерти вообще, пускай и в свой срок, в старости, что разницы между различными видами смерти он попросту не желал видеть. (Мне понадобилось несколько лет, чтобы угадать это.) Думал, что не видит, пытался не видеть. И все-таки особенно боялся смерти от хама. За версту обходил ментов, бандитов, вообще любую шпану и старательно избегал мест и ситуаций, где мог бы пересечься с ними. Чтобы не попасть в армию, он когда-то убежал на другую сторону земного шара.
Пудис погиб в автомобильной аварии на Профсоюзной улице. Он возвращался от меня. За неделю до этого я снял однокомнатную квартиру в Матвеевском, и он заехал посмотреть, где теперь меня искать. Пудис который год жил в Черемушках, как-то они там сошлись с хозяином квартиры на условиях, удобных обоим, так что вопрос о переезде не вставал. Если бы Пудис не забыл у меня телефон, ничего бы этого не случилось. Буквально через пять минут после того, как мы распрощались, я сообразил, что как раз в состоянии отдать ему двести одолженных долларов. Взялся звонить, но его мобильник запиликал на кухне. А он наверняка бы развернулся. Уже на похоронах я узнал, что водитель, виновник аварии, в тот день впервые вел машину с гидроусилителем руля и автоматической коробкой. Это была новая японская машина его жены, они возвращались из загородного дома, жена спала на заднем сиденье. Что-то произошло на дороге. Привыкший к русскому простому рулю, водитель сделал слишком резкое движение, и машина отреагировала неожиданно для него сильно. Почти не потеряв скорость, они перелетели бульварчик, разделяющий там полосы встречного движения, и Пудис, шедший навстречу в крайнем ряду километров под девяносто, врезался им в правое переднее крыло. В японской машине успели сработать подушки безопасности, так что жена на заднем сиденье пострадала даже сильнее водителя. В “девяносто девятой” Пудиса сработать было нечему, и он умер от удара, хотя внешних травм почти не получил — даром что машина разлетелась чуть ли не в клочья. Я бывал в авариях — заканчивались они, правда, не так тяжело — и знаю, что все происходит очень быстро и ты до последнего мгновения, последней миллисекунды пытаешься вырулить, что-то предпринять, а испытать страх попросту не успеваешь. Так что автомобильная смерть — это мягкая смерть. Ее можно сравнить со смертью во сне. Что бы там Пудис ни думал о себе, душа его оказалась более чуткой к этим вещам, чем ум. Погибнуть так действительно лучше, чем от руки какого-нибудь гоблина в форме или кавказского гостя, упивающихся своей вседозволенностью.
