Женя Скобина
Красный лебедь
Элиза столкнула с окна вазу. Посудина гулко ударилась о землю, и царевне стало стыдно. Запах роз напоминал ей о вине, вине, которую она не могла избыть. Она подошла к столу. Нитки все спутались: розовые, желтые, зеленые, они все смотались в один ком. Она дернула за синюю, дернула за желтую, а потом кинула шитье на пол. Элиза положила руки на талию и прошлась по пустой комнате. Темнота скрадывала очертания мебели, но она знала, что где стоит. Знала, что в шкафу — драгоценности, что стул — изогнутый и ножки у него позолоченные, что стол инкрустирован драгоценными камнями. Она остановилась у темного зеркала, отражения видно не было, но она и так знала, что постарела. Дочери исполнилось девять, и малышка была хороша, как и сама царевна, когда мачеха хотела превратить ее в лебедь. Элиза покачала головой, ей все никак не удавалась изгнать из головы тот образ. Она — совсем еще девочка — стояла в пустой купальне. По камням стекали струйки воды и капли брызгали в бассейн. На стенах вились диковинные растения, и их вихри притягивали ее взгляд. Она стояла по колено в воде, а огромная зеленая пупырчатая жаба сидела на белой груди. Мачеха велела ей стоять и не двигаться, и она, Элиза, стояла и не двигалась. В дверь постучали, она быстро пересекла комнату и дернула ручку.
— Ваше Величество, мы нигде не может найти Гаечку, — выпалила фрейлина, за ней стояли еще пятеро девчонок, и все они были напуганы.
— У пруда? В саду? На парковых дорожках? В буфете искали? — спросила царевна. — Его Величеству сказали?
Муж в последнее время отдалился от нее. Он упрекал Элизу в том, что она прячется от него, как улитка в свою раковину, но правда была в том, что из этой раковины она и не вылезала. А ему просто надоело любить то, чего он не может понять. И полюбил то, что знал всегда.
— Его Величество распорядился прочесать всю территорию. Ее негде нет! — девушка была в отчаянии.
Элиза взмахом руки отпустила фрейлин. Она подняла пяльцы, на ткани — одиннадцать белых лебедей превращались в юношей. Огонь на костре принимал очертания розового куста.
Царевна зажала пальцами виски. Она почувствовала слабость, ноги не держали, и она оперлась о спинку стула.
— Я невиновна, — прошептала она. — Невиновна!
Туфли на ногах мачехи быстро стали красными. Она держалась долго, но все же упала. Мачеха, высокая, статная колдунья согнулась и легла в угли, и тело содрогалась в племени костра. Братья бесстрастно смотрели на смерть, а она, Элиза, царевна-лебедь, обнимала в углу младшего брата, брата, у которого вместо руки осталось крыло. Он смотрел на нее, и его била дрожь.
— Что ты, маленький, — сказала она. — Из-за нее меня чуть не сожгли, помнишь? Помнишь, как заблагоухало розами, когда я надела на вас кофты из крапивы, что сорвала на кладбище? Мы сделали доброе дело.
Так она тогда сказала. Элиза вырвала шитье из деревянного зажима и сжала в кулаке. Дернула платье, которым зацепилась за стул, и покинула комнату.
Во дворце было шумно, и ей навстречу то и дело попадалась прислуга. Слуги бегали, как куры, которым отрубили головы. Бессмысленно. Обреченно. Глупо. Она спустилась в подземелье по черному ходу — лестница была грязной, а ступени — липкими. Она сорвала с шеи толстый ключ, провернула в скважине и толкнула скрипучую дверь. Лесную комнату придумал король, чтобы она не так сильно скучала по своей пещере. Первое время он ее любил и хотел понять.
На голове дочери сидела жаба, в руках ее брат держал еще две.
— Я отдам тебе все, что захочешь, только не трогай Гаечку, — сказала Элиза.
— Мне нужна только она, мама, — ответил брат. Он так и не вырос, а из рукава торчало лебединое крыло. Мальчик с белокурыми волосами и прямым взглядом синих глаз. Гаечка сравнялась с ним по годам и собиралась стать еще старше. Элиза подошла ближе и встала на колени.
— Отпусти, — взмолилась она, но его ресницы дрожали от ненависти. Элиза выдернула пух из белого крыла и бросила в огонь. Он разгорелся, как созревший чертополох, и взорвался. Брат тотчас же обратился в лебедя. Одним движением он закинул Элизу за спину и выбил клювом окно. Разноцветный витраж — лебедь на озере — разлетелся вдребезги. Они облетели весь город — агатовые домики и чернильные улицы — и полетели к лесу.
Лес торчал, как частокол, и из-за зарниц казалось, что на стволах — черепа с зажженными свечами в глазницах. Мелькнуло белое крыло, он возвращался домом. Белая тень в предвечернем небе — это было даже красиво. Элиза выдернула последнее перо, макнула два пальца в масленку, начертила на тесте крест и плюхнула распростертую курицу. По счету это была уже десятая птица. Она вылила из миски оставшееся тесто — пирог был готов. Она подхватила кочергу, поддела продвинь и вдвинула его в печь.
Элиза ненавидела этих кур. Они копошились в земле позади их дома, и если дул ветер, то запах приносило в дом. Он постоянно ее спрашивал:
— Зачем ты держишь этих тварей?
А она отвечала:
— Ради яиц, мой хороший.
Они поселились в покосившейся избушке посреди леса. Элиза обиходила ее мехом, залатала крышу, собрала в лесу битые кувшины, и они зажили. Она, царевна-лебедь, и брат — ночью — мальчик, днем — заколдованная птица. Брат улетал на рассвете и всегда возвращался на закате, но не один. Он приносил из деревень детишек, отчего о них — о ней и о нем — пошла дурная слава. Ее называли ведьмой, которая сажает детей в печь, а его — слугой, который выполняет грязную работу.
А ведь когда-то мачеха, что станцевала на ее свадьбе в раскаленных туфельках, сажала ей на голову, сердце и живот жаб, чтобы обезобразить ей душу и тело, но тогда ничего у нее не вышло. Но спустя столько лет, спустя странствие через море, семь лет жизни в пещере, одиннадцать связанных из кладбищенской крапивы рубашек, через почти что сожжение на костре, брак и рождение дочери — мачеха победила. Как только улетал брат, она будила детей, собрала им корзинку с едой и отправляла восвояси.
Она высунулась в окно. Брат обрубил последний закатный луч дверью и сказал:
— Пахнет пирогами, подавай ужин, сестра. Сейчас узнаем, кто вкуснее Ванечка или Аленушка?
