Тимофей Прокопов
ВСЕ НАПИСАННОЕ МНОЮ ЛИШЬ РОССИЕЙ И ДЫШИТ
БОРИС ЗАЙЦЕВ: СУДЬБА И ТВОРЧЕСТВО
Если земная любовь и смерть предстают в поэзии у Зайцева прекрасными отражениями вечного духа любви, то нетрудно понять, какой великой любовью одел он жизнь. Мы не знаем поэта, который бы так пламенно любил жизнь и все ее проявления. Для Зайцева не существует выбора, он не знает высшего и низшего в человеческих действиях и желаниях. У него вы не встретите так называемых отрицательных типов, потому что он слишком любит все живущее. Он следует за своими героями по пятам, он трепещет от восторга, видя, как они вбирают в себя то или другое из рассыпанных в жизни наслаждений.
Петр Коган
Борис Зайцев открывает все те же пленительные страны своего лирического сознания: тихие и прозрачные.
Александр Блок
Зайцев исходит от Тургенева, он весь гармонический, целостный.
Корней Чуковский
Основа и двигатель зайцевского лиризма - бескорыстие. Не думаю, чтобы ошибкой было сказать, что это вообще - духовная основа и двигатель всякого истинного лиризма, и даже больше: всякого творчества. Эгоист, стяжатель всегда антипоэтичен, антидуховен, какие бы позы ни принимал: правило, кажется, не допускающее исключений. Зайцев сострадателен к миру, пассивно-печален при виде его жестоких и кровавых неурядиц, но и грусть, и сострадание обращены у него к миру, а не самому себе. Большей частью обращены к России.
Георгий Адамович
"Легкий ветер времени", сметая все, неприкосновенными оставляет некоторые слова. Пролетая над Россией, он, несомненно, среди других, более мощных и жгучих слов пощадит и прекрасные в своей тихости печальные, хрустальные, лирические слова Бориса Зайцева.
Юлий Айхенвальд
Звездой пылающей,
потиром Земных
скорбей, небесных слез
Зачем, о господи, над
миром Ты
бытие мое вознес?
Ив. Бунин
Сменилось несколько поколений читателей в нашей стране, никогда не слышавших такого писательского имени: Борис Зайцев. Лишь узкий круг исследователей да книгочеи знали: рядом с Буниным и Леонидом Андреевым, Куприным и Сергеевым-Ценским, Ремизовым и Сологубом росла, крепла, утверждалась слава этого самобытного художника - поэта прозы, тонкого лирика, нашедшего свою негромкую дорогу в литературе начала века и уверенно прошедшего ею до наших дней. Он издал целую библиотеку книг, восхищавших самых взыскательных ценителей искусства слова. "Весь Зайцев"-это около семисот (!) названий произведений различных жанров - романов, повестей, рассказов, пьес, эссе, беллетризованных биографий, мемуарных очерков, статей… Только часть огромного литературного наследия Зайцева вошла в книги, хотя издано их немало - более семидесяти томов. Самая первая "Рассказы" - появилась в ноябре 1906 года и мгновенно была раскуплена. что по тем временам случалось не часто. (Кстати, обложку ее выполнил уже знаменитый в ту пору Мстислав Добужинский.) Санкт-петербургскому издательству "Шиповник" пришлось выпустить книгу повторными изданиями в 1907 и 1908 годах. В нее автор включил девять лирико-импрессионистических этюдов и рассказов (поэм, как называл их сам Зайцев и его критики). О сборнике дебютанта с похвалой отозвались А. Блок, В. Брюсов, И. Бунин, М. Горький. Для начинающего писателя - немалая честь получить одобрение и напутствие таких литературных метров!
И снова вопрос: почему же мы почти ничего не знаем о нем? Почему только сейчас - после без малого семи десятилетий забвения - его первая книга приходит к советскому читателю? Обратимся за ответом к судьбе и творчеству этого, по словам его многочисленных критиков-современников, "барда вечного духа любви", "поэта космической жизни", "певца радости".
29 января 1881 года[1] в городе Орле в семье горного инженера Константина Николаевича Зайцева и Татьяны Васильевны Рыбалкиной (Зайцевой) появился третий ребенок: после двух дочерей - Татьяны и Надежды - сын Борис. Детские годы будущего писателя прошли в селе Усты Жиздринского уезда Калужской губернии, где его отец управлял рудной конторой. Это счастливое, беззаботное время много лет спустя будет поэтически описано им в рассказе "Заря". А вот типичный семейный вечер той поры, о котором вспоминает Зайцев незадолго до своей смерти: "Столовая в барском доме, в деревне. Висячая лампа над обеденным столом, сейчас еще не накрытым. В узком конце его отец, веселый, причесанный на боковой пробор, читает детям вслух. По временам, когда очень смешно (ему), останавливается, вытирает платком негорькие слезы, увеселяющие, читает, читает дальше. Мы, дети, тоже хохочем, из-за чего, собственно? Но веселый ток идет от книги, и от отца. Написал все это какой-то Диккенс. В допотопном рыдване (у нас тоже есть в этом роде), неведомый мистер Пиквик, с товарищами-учениками - разные Топманы, Снодграсы - куда-то едут, чего-то ищут. Собственно, трудно понять, почему это так забавляет нас (милый, смешной и забавный мир приоткрывается). Благодушный фантасмагорист Пиквик, через любимого отца, входит в дом наш, разливает свое приветное веяние" ("Русская мысль", No 2784, 1970, 2 апреля). Затем, продолжает экскурс в детство Борис Константинович, "капитана Немо ждешь, как подарка, каждую субботу (приложение к "Задушевному слову" - какое название!). "Ребенком держал в руках книжечку в переплете - перелистаешь, там какие-то мельницы ветряные, рыцарь на коне с копьем летит на них… Книга "Дон Кихот" обладает таким свойством: незаметно, но чем дальше, тем больше подымает она, просветляет и облагораживает. Прочитав несколько страниц, закрываешь ее с улыбкой чистой, выше обыденного. Будто ребенок тебя приласкал, но ребенок особенный, в нем чистота, музыкальность и нечто не от мира сего".
Из русских писателей "Тургенев раньше других приходит". Наконец, Лев Толстой "распростирает свой шатер огромный… И под кровом своим держит тебя этот гигант сколько хочет. Сопротивляться бесполезно, да и нет желания. Напротив, обаяние непрерывно". Достоевский же "настоящий" приходит всех позже. Конечно, и во втором классе Калужской гимназии, таща утром ранец в унылые арестантские роты по имени "классическая гимназия" (ante, apud, adversus…[2] собьешься, можно двойку получить), вспоминаешь "Бедных людей", "Униженных и оскорбленных", вчера вечером читанных… но до "Идиота", "Бесов", "Братьев Карамазовых" еще далеко, еще годы жить, чтобы воистину родной литературой возгордиться, ни на какую ее не променять".
С той восторженной детско-юношеской поры и начинается для Зайцева самая колдовская власть, какую он всю жизнь радостно приемлет, - власть книги.
В Калуге Борис заканчивает классическую гимназию и реальное училище. В 1898 году он не без внушений горячо любимого отца, возглавившего к тому времени крупнейший в Москве завод Гужона (ныне "Серп и молот"), успешно выдерживает конкурсные экзамены в Императорское Техническое училище. Однако в этом одном из лучших высших учебных заведений страны, готовящих инженерные кадры, Борису довелось учиться всего лишь год: его отчислили за активное участие в студенческих волнениях (он был членом забастовочного комитета). Опять трудные экзамены, на этот раз в Горный институт в Петербурге. Но и здесь не суждено было сбыться мечтаниям отца, прочившего сыну инженерную карьеру: он оставляет институт и возвращается в Москву, где снова успешно сдав экзамены по древним языкам (спасибо классической гимназии!), становится на три года студентом юридического факультета университета. Юношеская одиссея на этом не обрывается: и университет окончить не довелось - помешало увлечение, ставшее вдохновенным деянием всей его жизни.
К этой поре относятся первые литературные опыты мечтательного юноши, которые он отдает на суд и получает с такой надеждой ожиданное благосклонное напутствие самого патриарха критики и публицистики Н. К. Михайловского, редактировавшего вместе с В. Г. Короленко солидный журнал народничества "Русское богатство". А в августе 1900 года состоялась его встреча в Ялте с А. П. Чеховым, благоговейное отношение к которому Зайцев сохранил на всю жизнь. Через полвека он напишет одну из лучших своих книг лирическую повесть о жизни Антона Павловича Чехова. Встреча в Ялте имела немаловажные последствия для дальнейшей судьбы несостоявшегося студента-горняка. 19 февраля 1901 года он решился обратиться к Антону Павловичу:
"Пользуясь Вашим любезным разрешением, данным мне в Ялте осенью 900-го года, я вместе с этим письмом отсылаю на Ваш суд свою последнюю работу "Неинтересную историю". Когда я был тогда в Ялте, так думал, что кончу ее в октябре, а вышло совсем не так. Как бы то ни было, я с нетерпением буду ждать Вашего хотя бы и очень коротенького ответа. Впрочем, об этом распространяться незачем, потому что человек, написавший Константина Треплева, многое понимает. Одно только условие, Антон Павлович: ради Бога, пишите правду. Вчера я слушал одну безголосую молодую певицу, которую "похвалил" знаменитый тенор; известно, как хвалят знаменитости - жалеют просто, а не хвалят. Чувство-то это и хорошее, и гуманное, и то, и се, а только иногда тяжело, когда жалеют. Да и вредно. Я помню, Вы тогда сказали мне: "Если я скажу, что плохо, Вы тогда два месяца писать не будете", - так и не нужно же писать, коли бездарно. Итак, жду хоть и сурового, но совсем искреннего ответа".
