Виталий Чипиженко
Третья дверь
… Их вырвали из привычной жизни… Их швырнули в кровавую грязь войны… Когда-то они были юношами, учившимися жить и мыслить. Теперь они – пушечное мясо. Солдаты. И учатся они выживать и не думать. Тысячи и тысячи навеки лягут на полях Первой мировой. Тысячи и тысячи еще пожалеют, что не легли вместе с убитыми.
Аннотация к роману Э. М. Ремарка «На Западном фронте без перемен»
Бог ценит дела по намерениям их. Ибо сказано: «даст тебе Господь по сердцу твоему» (Пс. 19:5)… [Поэтому] кто хочет что-нибудь сделать, но не может, тот [считается] перед Богом, знающим намерения сердец наших, как сделавший.
прп. Марк Подвижник, «Слова, 1.184, 2.16»
1. Вена
июнь 1916 года.
Стук в дверь Милан услышал не сразу, хотя стучали долго и настойчиво. Тяжелый, похожий на обморок сон, не отпускал.
Вот уже более полугода после выписки из госпиталя каждый вечер невыносимая боль раскаленным обручем начинала сдавливать голову. Приходилось тушить свет и, скрипя зубами, сжиматься комком в углу дивана. После полуночи боль отступала, но взамен приходила бессонница – звенящая пустота, где мир превращался в застывшую яркую точку. Любая попытка думать вела к срыву – точка оборачивалась колеблющимся красным маревом, и вновь возвращалась мучительница-боль. Лишь к утру на несколько часов он забывался во сне – глубоком, без сновидений. Просыпался мокрый от пота, истерзанный физически и морально, хотя взамен получал способность чувствовать и более или менее здраво мыслить.
Военные врачи лишь разводили руками, говорили мудреные слова по-латыни, что-то выписывали. Иногда казалось, что наступило облегчение, но проходило несколько дней и все неизбежно возвращалось на круги своя.
А с весны появился страх, постоянный, не дающий ни минуты покоя. Нет, не за себя – на свой счет он давно уже не строил иллюзий. Боялся за Горана, младшего брата – единственную родную душу на этом свете. Художника, наивного очкарика, баловня семьи спешно мобилизовали и сразу же бросили в этот ад, из которого Милан, или что там от него осталось, едва вырвался живым.
Вначале еще казалось, что брата не призовут из-за высокой близорукости. Однако колоссальные людские потери обеих сторон за время войны не оставляли надежды на отсрочку практически никому. За последние месяцы от Горана пришло несколько коротких писем из Галиции. Наигранно-бодрые, но между строк сквозила смертельная тоска – Милан знал толк в таких вещах. А еще он знал о положении Австро-Венгерской армии на Восточном фронте – шансов уцелеть было совсем немного, разве что брата, как и его, тяжело ранят, а затем комиссуют по инвалидности.
* * *
В последнее время он старался как можно реже вспоминать прошлое. Еще совсем недавно была большая дружная зажиточная семья. Отец – черногорец, успешный коммерсант, женившись на матери – австриячке, выпускнице пансиона для дворянских детей-сирот, уже более тридцати лет жил в Вене. Большая квартира с прислугой, занимавшая целый этаж, несколько магазинов в центре, склады в порту – все это позволяло видеть ближайшее будущее семьи легким и безоблачным. Детей в семье было четверо. Старший, Радован, работал инженером-электриком в Германии, младший, Горан, учился в Венской художественной школе, сестра Зоряна – в гимназии. Милан окончил два курса Высшей технической школы. Подобный выбор был сделан под влиянием старшего брата, свято верившего в будущее торжество технического прогресса. Сам же Милан был по натуре скорее романтиком – любил литературу, искусство, природу. Последнее передалось, очевидно, от матери. Материнское влияние сказалось и на его внешности – темно-русые волосы, серые глаза, мягкие черты лица, хотя высокий рост, стройность и физическая сила были явно отцовскими.
В детстве отец почти каждое лето отправлял сыновей в Черногорию, к деду – хотел, чтобы дети досконально знали язык и культуру своей второй Родины. Дед безвыездно жил в Цетинье – столице, и слыл в Черногории легендарной личностью. Мудрый, высокообразованный, он знал около десяти языков, и, что уж совсем необыкновенно, в далекой молодости служил секретарем у самого владыки Черногории Петра II Петровича Негоша. Сам дед был не намного младше хозяина, но бесконечно преклонялся перед его талантами политика, философа, поэта. Владыка, как рассказывали, благоволил юноше, не раз посылал его в Европу – вначале учиться, а затем подбирать книги для своей библиотеки.
Строго говоря, Милан приходился ему лишь внучатым племянником, но упорно называл его дедом, тем более что родителей и отца и матери уже не было в живых.
Уютными вечерами вся семья нередко собиралась в гостиной. Мама играла на рояле, затем кто-нибудь читал вслух книгу. Вместе ходили в Венскую оперу, на выставки, плавали пароходом по Дунаю. А посещение придворной кондитерской «Демель» на Кольмаркт с ее прославленными деликатесами – тортом «Захер» или засахаренными лепестками фиалок – всегда было праздником для младших. И вдруг однажды, неожиданно для всех, крышка волшебной шкатулки захлопнулась.
Убийство престолонаследника Франца-Фердинанда в Сараево вызвало шок в Европе, но о грядущей мировой катастрофе, во всяком случае, в семье Милана, всерьез не задумывались. В июле 1914 года по несчастному стечению обстоятельств отец оказался в Сербии, и как человек, далекий от политики, но глубоко порядочный, не рискнул нарушить обязательства перед партнерами и бросить торговые дела. И даже ультиматум, предъявленный Австро-Венгрией Сербии, не слишком его встревожил. А потом… потом было уже слишком поздно. Через неделю, вслед за ультиматумом последовало объявление войны. Отец оказался теперь уже на вражеской территории, был арестован по подозрению в шпионаже и в военной неразберихе расстрелян. А для Милана с семьей он просто пропал без вести. Мать, почернев от горя, тщетно оббивала пороги военного министерства. Ее вначале вежливо, а затем уже бесцеремонно отовсюду гнали. «Поймите же наконец, госпожа – война! Что такое один гражданский, когда гибнут десятки и сотни тысяч солдат» – с раздражением твердили чиновники.
Когда северная часть Сербии была временно оккупирована, Милан и Радован уже воевали, а младший брат болел, мать с сестрой на свой страх и риск отправились в сербскую Суботицу, откуда пришли последние вести от отца.
А дальше, как из ящика Пандоры, посыпались несчастья – одно страшнее другого. Сначала Милану на фронт пришло письмо от матери с подробностями гибели отца, затем сообщение из госпиталя в приграничном венгерском Сегеде о смерти самой матери и сестры от сыпного тифа, которым обе заразились на сербской территории. Еще не оправившись от первых двух ударов, Милан получает третий, не менее жестокий – во Фландрии, в боях на реке Изер, погибает старший брат, Радован.
И хотя еще остается младший, Горан, в душе Милана происходит надлом – разом выгорают все чувства, пропадают желания. Он перестает кланяться пулям, падать на землю при каждом разрыве мины или снаряда. То, что вначале можно было принять за исключительную смелость, превращается в безрассудство. И, несмотря на все – на теле ни царапины. Окружающие смотрят на него с удивлением и суеверным страхом. В рекордно короткий срок Милана представляют к серебряной медали «За храбрость» второй, а затем и первой степени. В условиях затянувшейся войны огромные потери на фронтах вызывали острую нехватку командного состава, в связи с чем требования к кандидатам в офицеры были значительно снижены. Образование и боевые награды дают капралу Милану Костичу право претендовать на младшее офицерское звание. Вот только соответствующие рапорты командира батальона с завидным постоянством отклоняются полковым командиром – высокомерным немецким аристократом. Видеть славянскую фамилию в списках офицерского состава своего полка он решительно не желал.
И все же странному «везению» Милана однажды пришел конец. При очередном плотном артобстреле взорвавшийся рядом снаряд отбросил его вглубь окопа, засыпав мокрой землей. Только на следующее утро, похоронная команда, уже уходя, услышала слабые стоны и вскоре откопала едва живого капрала.
Очнулся Милан через несколько дней, уже в прифронтовом госпитале, вдали от передовой. В Вену вернулся лишь поздней осенью 1915 года после многих месяцев скитаний по госпиталям. В итоге ему спасли от ампутации левую ногу, хотя заметная хромота осталась – долгое время приходилось пользоваться тростью. Движения в левом плече и локте были затруднены, а пальцы левой кисти вообще практически не сгибались. Лоб и правую щеку пересекал грубый рубец, виски стали совсем седыми. Но все это, не шло ни в какое сравнение с жестокими приступами головных болей, ставшими ночным кошмаром.
Конец ознакомительного фрагмента.
