СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
МАРКА ТВЭНА
ВАГНЕРОВСКАЯ МУЗЫКА
Однажды вечеромъ я, въ сопровожденіи одного моего Гейдельбергскаго пріятеля, отправился въ Манитеймъ, съ цѣлью послушать нѣкое шаривари, — или, быть можетъ, оперу, (я хорошенько не знаю, что это такое). Оно называется «Лоэнгринъ». Такого стука и шума, свиста и скрипа я до тѣхъ поръ еще никогда не слыхивалъ. Все это, взятое вмѣстѣ, возбудило во мнѣ такую же невыносимо-ноющую боль, какую я испытывалъ при пломбированіи зубовъ у дантиста. Я, правда, вытерпѣлъ до конца всѣ 4 часа, какъ къ тому вынудили меня особыя обстоятельства, но за то воспоминаніе объ этомъ безпредѣльно-длинномъ, безжалостномъ мученіи никогда не умретъ въ душѣ моей. Страданія усугублялись еще тѣмъ, что я долженъ былъ переносить ихъ молча и не двигаясь съ мѣста. Запертый въ сообществѣ 8 или 10 незнакомыхъ мнѣ лицъ обоего пола въ какое-то огороженное пространство, я, разумѣется, прилагалъ всевозможныя усилія, чтобы сдержать себя, но, тѣмъ не менѣе, минутами на меня нападало такое невыразимое отчаяніе, что я едва-едва сдерживалъ подступавшія слезы. Если бы вой, крики и стоны пѣвцовъ, подъ аккомпаниментъ бѣшеннаго грохота и шума громаднаго оркестра, продолжали прогрессивно возростать въ своей неистовой злобѣ, - я навѣрное разрыдался бы вслухъ. Но вѣдь я былъ не одинъ и такое мое поведеніе, вѣроятно, удивило бы моихъ незнакомыхъ сосѣдей: они, пожалуй, начали бы дѣлать no этому поводу разныя нелестныя замѣчанія… И были бы неправы, ибо видѣть плачущаго человѣка, съ котораго, — выражаясь картинно, — живымъ сдираютъ кожу, — не должно бы никого особенно удивлять.
Во время получасового антракта, послѣ перваго дѣйствія, я могъ бы выйти и немножко отдохнуть, но не рѣшился на это, опасаясь, что въ такомъ случаѣ въ глазахъ моего пріятеля навѣрное окажусь дезертиромъ. А когда затѣмъ около девяти часовъ наступилъ второй антрактъ, я переиспыталъ такъ много, что былъ не въ силахъ подняться. Моимъ единственнымъ желаніемъ было то, чтобы мнѣ дали спокойно умереть.
Я не берусь утверждать, что и остальные слушатели раздѣляли мои чувства, — о, нѣтъ, — этого отнюдь не замѣчалось.
Обладали-ли они прирожденной любовью ко всякому шуму, или, быть можетъ, съ теченіемъ времени научились находить въ немъ удовольствіе, этого я не знаю, — но, во всякомъ случаѣ, не подлежало ни малѣйшему сомнѣнію, что весь этотъ гамъ имъ очень нравится. Въ тѣ минуты, когда грохотъ достигалъ своего апогея, они сидѣли съ очарованными блаженными лицами, подобно котамъ, которымъ гладятъ спину; когда же занавѣсъ упалъ, то вся масса зрителей поднялась съ своихъ мѣстъ, какъ одинъ человѣкъ, и въ воздухѣ, подъ громъ рукоплесканій, замелькали, въ видѣ снѣжной метели, носовые платки. Чѣмъ именно они восхищались, было выше моего пониманія. Надо замѣтить, что ложи и партеръ были до конца также полны, какъ и въ началѣ; не считая возможнымъ допустить, чтобы всѣ эти люди поголовно оставались здѣсь по чьему-либо принужденію, оставалось заключить одно, что имъ это нравилось.
Что касается самой пьесы, то она отличалась роскошью костюмовъ и постановки, но въ ней было удивительно мало дѣйствія. Т. е., по правдѣ говоря, дѣйствія и вовсе никакого не было, хотя говорилось очень много о разныхъ происшествіяхъ и при томъ всегда въ необычайно приподнятомъ тонѣ. Пожалуй, это можно бы было назвать драматизированнымъ разсказомъ. Каждый изъ исполнителей являлся и разсказывалъ публикѣ о какой-нибудь приключившейся съ нимъ оказіи или непріятности, но продѣлывалъ это не спокойно и разсудительно, а напротивъ, съ крикомъ и шумомъ, съ оскорбительной и крайне разнузданной жестикуляціей. Я тогда же обратилъ вниманіе, что теноръ и сопрано совсѣмъ рѣдко приближались, по заведенному обычаю, къ рампѣ, съ цѣлью соединенными усиліями и голосами вывести замысловатую трель, протягивая при этомъ другъ къ другу руки, оттягивая ихъ тотчасъ же назадъ, прижимая къ сердцу сначала правую, а потомъ лѣвую руку и во все это время покачиваясь изъ стороны въ сторону. Нѣтъ, напротивъ, тутъ каждый шумѣлъ на собственный рискъ и страхъ; одинъ за другимъ они являлись и выкрикивали свои многообразныя жалобы подъ аккомпанементъ всего громаднаго оркестра. По прошествіи достаточнаго времени, когда уже возможно было надѣяться, что, наконецъ-то, они кое-какъ между собою столковались и сейчасъ перестанутъ такъ неистово скандальничать, на сцену вдругъ ворвался грандіозный хоръ, сплошь составленный изъ бѣсноватыхъ, и тогда, въ теченіе двухъ-трехъ минуть, мнѣ пришлось еще разъ пережить тѣ мученія, которыя я уже испыталъ однажды во время пожара убѣжища для умалишенныхъ въ NoNo.
Эта продолжительная и съ величайшей точностью воспроизведенная симуляція жесточайшихъ адскихъ мученій была только однажды прервана намекомъ на примиреніе съ небомъ и на блаженный покой, а именно въ третьемъ актѣ, когда на сцену выступило великолѣпное торжественное шествіе подъ звуки свадебнаго марша. Вотъ это было музыкой для моего профанскаго уха, божественной музыкой. Пока успокоительный бальзамъ чудныхъ звуковъ вливался въ мою растерзанную душу, я былъ почти готовъ вновь пережить всѣ испытанныя страданія съ тѣмъ, чтобы вслѣдъ за ними еще разъ пережить и это сладкое воскрешеніе. К тогда только я понялъ, съ какою хитростью разсчитано впечатлѣніе, которое должно производить эта опера на публику. Она возбуждаетъ такое множество самыхъ ужасныхъ страданій, что нѣсколько свѣтлыхъ минутъ, разсѣянныхъ между ними, вслѣдствіе контраста, кажутся невыразимо прекрасными.
Ничего не любятъ нѣмцы съ большей сердечностью, какъ оперу. Они дошли до этого посредствомъ привычки и воспитанія. И мы — американцы, безъ сомнѣнія, могли бы въ одинъ прекрасный день восчувствовать такую же любовь. Но до сихъ поръ изъ числа пятидесяти посѣтителей оперы развѣ только одинъ дѣйствительно наслаждается ею; изъ остальныхъ же 49-ти нѣкоторые идутъ туда, какъ мнѣ думается, лишь потому, что хотятъ привыкнуть къ музыкѣ, а другіе лишь для того, чтобы имѣть возможность, съ видомъ знатока, говорить о ней.
Послѣдніе, въ то время какъ на сценѣ поютъ, имѣютъ обыкновеніе мычать себѣ подъ носъ ту же самую мелодію, съ цѣлью показать сосѣдямъ, что они уже не въ первый разъ слушаютъ эту оперу. Собственно ихъ за это слѣдовало бы вѣшать.
Оставаться 3–4 часа на одномъ мѣстѣ не шутка; а между тѣмъ нѣкоторыя изъ Вагнеровскихъ оперъ посягаютъ на барабанную перепонку слушателей шесть часовъ подрядъ. И люди сидятъ тамъ, радуются и алчутъ, чтобы это продолжалось еще дольше. Однажды нѣкая нѣмецкая дама изъ Мюнхена говорила мнѣ, что, при первомъ слушаніи, Вагнеръ никому не нравится, что необходимо сначала полюбитъ его, и что на это существуетъ формальный искусъ, продѣлавъ который, можно вполнѣ разсчитывать на достойную награду: только научившись любить эту музыку, начинаешь чувствовать такую въ ней потребность, которая никогдане можетъ быть вполнѣ удовлетворена: и тогда, шесть часовъ Вагнера — сущая бездѣлица. Этотъ композиторъ, — говорила дама, — произвелъ въ музыкѣ полный переворотъ, онъ похоронилъ всѣхъ прежнихъ композиторовъ одного за другимъ; по ея убѣжденію, разница между операми Вагнера и всякими другими заключается, главнымъ образомъ, въ томъ, что у Вагнера не проскальзываютъ тамъ и сямъ разрозненныя мелодіи, а всѣ оперы, съ перваго же звука, заключаютъ въ себѣ одну нераздѣльную мелодію. Я былъ, крайне удивленъ этимъ и возразилъ, что прослушалъ одно изъ его произведеній, но, кромѣ свадебнаго марша, музыки въ немъ не замѣтилъ. На это она мнѣ посовѣтовала прослушать «Лоэнгрина» еще нѣсколько разъ подъ-рядъ, и тогда, съ теченіемъ времени, я, навѣрное, уловлю эту безконечную мелодію. У меня чуть было не сорвался съ языка вопросъ, возьмется-ли она убѣдить человѣка въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ упражняться въ пересиливаніи зубной боли съ тѣмъ, чтобы въ концѣ концовъ найти въ этой боли наслажденіе, но я воздержался отъ этого замѣчанія…
Дама говорила также о первомъ тенорѣ, котораго она слышала въ предшествующій вечеръ въ одной изъ Вагнеровскихъ оперъ. Она расточала ему похвалы, превозносила его давно установившуюся славу и перечисляла многочисленныя награды, которыхъ онъ удостоился при всѣхъ почти княжескихъ дворахъ Германіи. Это меня вновь поразило. Я присутствовалъ на этомъ представленіи (точнѣе говоря: меня замѣщалъ мой товарищъ по путешествію) и имѣлъ самыя точныя свѣдѣнія. Поэтому я возразилъ:
— Но, сударыня! Мой замѣститель убѣдился собственными ушами, что вашъ теноръ не поетъ, а только визжитъ и воетъ, какъ гіена.
— Это правда, — согласилась она, — теперь онъ уже больше не можетъ пѣть: нѣсколько лѣтъ тому назадъ у него окончательно пропалъ голосъ, но прежде онъ пѣлъ божественно!.. Поэтому и до сихъ поръ, каждый разъ, когда онъ выступаетъ, театръ едва вмѣщаетъ всѣхъ желающихъ его послушать. Да, да! клянусь вамъ, голосъ его звучалъ великолѣпно въ прежнее время! Это открыло мнѣ симатичную характерную черту нѣмцевъ, заслуживающую общаго признанія. По ту сторону океана мы далеко не такъ великодушны. Если у насъ пѣвецъ потерялъ голосъ или у танцора ампутировали обѣ ноги, то уже и тотъ, ни другой не могутъ болѣе разсчитывать на признательность публики. Между тѣмъ нѣмцы, по моимъ тщательнымъ наблюденіямъ (я былъ въ оперѣ три раза: разъ въ Ганноверѣ, разъ въ Маннгеймѣ и разъ въ Мюнхенѣ, гдѣ меня замѣщалъ мой товарищъ), съ наибольшимъ восторгомъ слушаютъ тѣхъ именно пѣвцовъ, которые уже не могутъ пѣть.
