Бенхедуга Абдельхамид
Проклятая песня
АБДЕЛЬХАМИД БЕНХЕДУГА
Проклятая песня
Перевод О.Власовой
Было семь утра. Но жара в тот день поднялась спозаранку, а вместе с ней проснулись и люди.
Соседка напевала: "Я один-о-ка...", и Абдуррахим подумал, что ему давно уже пора жениться, чтобы раз и навсегда покончить со своим одиночеством и начать новую жизнь - в семейном кругу. Конечно, тогда ему придется расстаться с грустью уединения, давно привычной и даже любимой, с неторопливыми размышлениями в тиши дома и безудержными фантазиями, которые порой превращали покой его жилища в стеклянный парусник, скользящий по глади моря света и тумана, а его молчание - в мечту, чьи лучи сияют из-за далеких горизонтов... Но вместе с тем из его жизни наконец навсегда уйдет та скука, которая давно уже поселилась в его душе, и эта бессонница, нарушающая привычный ритм его жизни.
И все же, если он женится, разве смогут тогда растрогать его до слез звуки музыки, строчки стихов или какой-нибудь пейзаж?..
Если он женится, то потеряет свободу в своем доме, которую давала ему холостяцкая жизнь! Зато ему не придется больше возиться с кастрюлей или кофейной чашкой и вдыхать запах грязной посуды, которую надо вымыть. В сердце не останется места для досады на нечищеный котелок и жирную сковороду: мытье посуды всегда казалось ему занятием малопривлекательным, а стоит ему только жениться, как он навсегда освободит себя от этого.
Но он должен быть готов к тому, чтобы в корне изменить свой характер, приняв эту любвеобильную половину, которая пока скрывается где-то вдалеке и чей образ рисуется ему еще неясно, разве что в общих чертах, свойственных любой женщине.
Песня кончилась, соседка замолчала, а Абдуррахим, продолжая размышлять о женитьбе, вывел для себя следующее: "Супружество-это песня!" Он так и засиял, радуясь этому удачному сравнению. Но радость его вскоре померкла. "Даже самые прекрасные песни начинают резать слух, если их повторяют два-три раза, а что, если это на всю жизнь?"-с беспокойством подумал он.
Он коротал утро в саду около дома. Какая-то внезапная мысль заставила его вернуться в дом, где у него был патефон с пластинками. Пальцы его машинально перебирали пластинки, и он вздохнул, подумав:
"Супружество - это вроде чистой, ровной пластинки, на которой можно записать любую песню, а песни бывают разные..." Он оставил пластинки и снова вышел в сад. Мозг его сверлила назойливая мысль: "Как бы то ни было, но я просто обязан жениться, хотя бы для того, чтобы продолжить род..."
Казалось, что его мысли о продолжении рода были подхвачены волнами невидимого передатчика и проникли сквозь стену, отделяющую его двор от соседнего, прямо в сердце соседки: она вновь затянула, словно взывая к каждому, кто думал в эту минуту о женитьбе: "Я одино-о-ка, я беззащи-и-тна..." "Странное дело, - подумал Абдуррахим, - как ей не надоест повторять эту глупую песню!" Но, поразмыслив немного о вкусах этой женщины, он принялся укорять себя за бессердечность: "Может быть, в революцию она потеряла мужа или любимого... Может, она и замуж потом больше не выходила или никто больше к ней не сватался, и песня эта вроде затаенной обиды на судьбу... Кто знает? Ведь женское сердце широко открыто всем земным печалям и радостям, скрытым порой от людских глаз".
Абдуррахим взял книгу на маленьком столике, стоявшем около него, книга лежала там уже несколько дней, - полистал ее, произнес задумчиво:
""Анна Каренина"... Тоже женское имя... Всюду женщины-в книгах, в жизни... Чтобы написать рассказ, нужна женщина, да и в жизни женщина необходима..."
Неожиданно его размышления о собственной судьбе бьет и прерваны, пальцы его перестали теребить книгу - он увидел, как из-за стены, отделяющей его двор от соседнего, показались женские руки с цветочным горшком и аккуратно поставили его на стену. Потом руки исчезли, а маленький горшочек с цветами так и остался стоять на стене, словно улыбаясь и приветствуя его! Абдуррахим бьет очень удивлен. Спустя несколько мгновений эти нежные руки появились с новым горшком, поставили его рядом с первым и снова скрылись. Абдуррахим ждал, что они покажутся еще, но время шло, а руки больше не появлялись. Тогда он стал напряженно вслушиваться в то, что происходило в соседнем дворе: может быть, хозяйка этих прекрасных рук затеяла уборку дворика и ей пришлось поставить на стену эти горшочки? Но ничто не нарушало тишины, песня стихла, а руки так и не появились.
В голову ему пришла одна мысль, он улыбнулся ей, и удивление, смешанное с радостью и смущением, оставило его. "Наверное, ей душно за этими стенами, - подумал он, - так душно, что ей показалось, что даже цветы задыхаются. Поэтому она поставила их повыше на стену, где больше воздуха и солнца!"
Мысль о солнце родила новый образ в его душе. "Если бы женщина была солнцем, я мог бы любить ее когда пожелаю и оставить когда захочу. Я стал бы думать о ней днем и ночью, и она светила бы откуда ей
будет угодно, ночью я спал бы безмятежно, а если бы не спал, то мне бы вполне хватало ее лучей, отраженных луной, и я впитывал бы в себя их свет... Но, к несчастью, женщина не солнце..."
Не успела эта мысль завершиться в его мозгу, как из-за стены показалась женская головка, и его снова охватило удивление, смешанное с радостью и смущением. "Она явно что-то задумала. И горшочки эти расставлены здесь не без тайного умысла, а тайна скрыта в сердце этой девушки, страдающей от одиночества. Но какой бы придумать предлог, чтобы узнать всю правду?"
И предлог бьет найден: Абдуррахим вынес в сад патефон с несколькими пластинками, и через несколько мгновений Абдельваххаб2 уже рыдал во всю мощь патефона: "Всю жизнь я живу один, я одинок и доволен тем..." "Вот так ей будет понятней, а если вдруг она не поймет, то я еще раз поставлю пластинку, чтобы она услышала и поняла, а я-то уже знаю, что скрывается за этими цветами в горшочках".
Но очень скоро слова песни, беспрестанно звучащие у него в ушах, будто отделили его от окружающего. Сад и все вокруг словно растворились в сплошном дымчатом мареве, где ничего не осталось, кроме его мыслей... Мысли блуждали в этом дыму. "Довольство - это что-то вроде леденящей душу смерти. Я никогда не был доволен своим положением и своим одиночеством. Только аллах мог существовать бесплотным и бездушным и в полном одиночестве наслаждаться своим альтруизмом и своей неповторимостью, я не очень-то склонен веровать в аллаха, чей образ рождался из бесчисленных химер на протяжении веков. Мой бог, которому я поклоняюсь, которого люблю, - это не тот, кто порабощает мою судьбу, а тот, с кем меня сближает связь сродни той, что притягивает мой взор к этим цветам в горшочках... Глазам моим приятно видеть цветы, потому что цветы - источник радости и надежды!"
На этой высокой душевной ноте завершились его раздумья, и марево вокруг него рассеялось. Мысль ему не изменила, но его сбила с толку соседка: ее улыбающееся лицо опять возникло среди горшков, она улыбалась каждой клеточкой своего лица, улыбалась ему! "Мой предлог удался, он заронил в ее сердце новую надежду. Никаких сомнений-она не замужем. А как хороша! Бедное солнышко, томящееся в неволе!"
А красавице соседке и в голову не приходило надеяться на что-то новое. Муж? Так он у нее уже был. А любовь... Так ей не верилось в то, что когда-нибудь она встретит ее на своем пути.
Правда, любовь иногда что-то нашептывала ее душе странным шепотом, и тогда все ее чувства открывались этим напевам, ее подхватывали волны нежности и безудержной страсти и возносили в небеса, но эта воображаемая любовь быстро растворялась в той суровой действительности, которая ее окружала.
Да и потом - кто тот юноша, который смог бы унести ее к тем далеким небесам, которые чудились ей в мечтах, туда, где царствует любовь, повелевающая каждому из двух влюбленных быть и богом, и рабом? Нет! Нет на свете такого прекрасного юноши - чистого, непорочного, обладающего состоянием, властью, талантом, - который стал бы боготворить ее, а она почитать его своим богом. Нет, жизнь слишком сурова, она не рождает богов она рождает шайтанов, а шайтан, как бы он ни был красив, талантлив и умен, ничем не наградит ее, кроме ада.
Красива ли она? Зеркало говорило ей: "Да, красива", и это наполняло ее душу радостью и блаженством. Да и взгляды прохожих, устремленные на нее, подтверждали это. Она могла быть довольна и уверена в себе, но красота не принесла ей счастья. Она видела, как десятки юношей глядели на нее с любовью и восхищением, но руки их тянулись к другим-одного влечения для женитьбы мало. Она была красива, но родители ее были бедны, и ей пришлось испытать на себе свою долю этой бедности. Не было у нее ни дорогих украшений, ни изящных нарядов, родители не могли дать ей образование. Она с трудом умела читать и писать по-французски, в общении со сверстницами научилась бойко говорить по-алжирски, на диалекте, и постигла самые красивые слова этого языка. От сверстниц же она научилась наряжаться на европейский лад, а от матери заворачиваться в хаик и скрывать лицо под вуалью, как любая алжирка. В конце концов она научилась сочетать эти две манеры в своей одежде, а в поведении два образа жизни: дома, в кругу семьи, и перед теми, кто своими мыслями и образом жизни походил на ее семью, она была застенчива и простодушна, говорила по-арабски -_-одним словом, вела себя как и полагается арабской женщине; но среди таких же, как и она, юношей и девушек старалась говорить только по-французски и держаться на французский манер. И все же в глубине души она чувствовала, что не живет по-настоящему, а лишь играет роль простушки у себя дома и роль "эмансипе" на улице, когда ей удается улизнуть из дома.
