Гор Геннадий
ЛЕС НА СТАНЦИИ ДЕТСТВО
1
Когда я перешел реку по старому деревянному мосту и оказался на другом берегу, я понял, что попал в детство. Кому-то удалось восстановить давно исчезнувший мир, все, что иногда приносили сны и воспоминания. Я стоял на берегу и смотрел на гору и на лес. Все было точно такое, как в детстве, и вдали был виден дом, тот самый, из которого я ушел много лет тому назад. Он стоял на холме, дом моего детства. Мир возвращался ко мне не спеша, со скоростью пешехода, рядом с которым идет пространство, показывая свои дары, вдруг возвращенные мне далеким прошлым. Кто поставил эту удивительную драму, в которой я должен был изображать блудного сына? Случай? Но случай всегда посланец настоящего, его верный слуга, и до прошлого ему нет никакого дела. Да, детство шло ко мне навстречу. Тропа ласково касалась моих подошв. И деревья, узнавая меня, передавали одно другому радостную весть, что я вернулся в свой край. На поляне заржала лошадь. Та самая, которую мы звали Чалкой. Чалка нисколько не изменилась, словно кто-то остановил все часы и люди забыли, что надо срывать листы на календаре. Затем я увидел ветряную мельницу. Она стояла на том же месте, возле ручья, закрытого густо разросшимися кустами смородины. Как я любил эту старенькую мельницу и особенно ее большие деревянные крылья! И мельница тоже любила нас, ребятишек, приходивших собирать смородину сюда, к прохладному ручью. Я нагнулся над ручьем, зачерпнул ладонью студеную воду и поднес ее к губам. Прошлое коснулось моих губ ласково и осторожно. Ручей звенел, мягко ударяясь о круглые камни, исполняя все ту же монотонную песенку, которая началась задолго до моего рождения и все длилась, длилась, длилась, соединяя вечную бодрость с нескончаемым детским сном. Ручей звенел, и его звон возвращал мне давно утраченные дни и то никуда не спешащее бытие, когда ты чувствуешь, что все только что началось, как утро, заглядывавшее в окно вместе с синим кудрявым облаком, плывущим в просторном деревенском небе. Ручей словно говорил мне: — Не спеши. Задержись здесь, посиди. В мире, куда ты вернулся, никто не спешит. Это же твое возвратившееся детство.
2
Началось это в то утро, когда я пошел на городскую станцию покупать билет. В большом душном зале было много касс. Это были кассы, где продавались билеты на обычные маршруты — Ленинград — Москва, Ленинград — Одесса, Ленинград — Новосибирск… Нет, мне была нужна совсем другая касса, и я долго ее искал, прежде чем увидел окошечко и под ним надпись: «Ленинград — станция Детство». «Проездные билеты, — прочел я, — оплачиваются натуральным временем». — Что значит натуральное время? — спросил я кассиршу. Кассирша не ответила. Она была занята. Какая-то женщина в белом летнем платье возвращала билет и требовала от кассирши вернуть ей время, заплаченное за железнодорожный проезд. — Я раздумала, понимаете? Раздумала, — повторяла она. — Билет до станции Детство слишком дорого стоит. Когда я заплатила за него, я ничего не заметила. Но стоило мне только зайти в туалет и взглянуть в зеркало, чтобы поправить прическу и обновить губы, как я обнаружила на лице несколько морщин. — Ну и что? — усмехнулась кассирша. — А вот что! Этих морщин не было до той минуты, как я получила от вас этот билет. Благодаря вам я постарела на полтора года. — Не преувеличивайте, гражданка. За ваш билет до станции Детство вы заплатили всего одним месяцем без трех дней. Если вам кажется дорого, взяли бы билет до станции Юность. На две недели дешевле. — Я хочу, чтобы мне вернули мой месяц, — настаивала женщина в белом платке. — Билет в полном порядке. — Билет, конечно, я могу взять, — сказала строго кассирша, — но плата обратно не выдается. Да и как я могу возвратить то, что вы вычли сами из себя? Не надо было так волноваться, когда покупали билет. Из-за чрезмерного волнения вы немножко осунулись. — Хорошенькое немножко! На целых три недели. — Зато встретитесь с родными, со своим детством. — Нет, нет. Я раздумала. Верните мне мой месяц. — Не могу, гражданка. Не имею права. — Тогда дайте сейчас же «Жалобную книгу». Я терпеливо ждал, когда кончится этот спор, начавший мне надоедать. Кассирша подала женщине книгу, и та стала писать жалобу. Я стоял и думал: «Ну что эти несколько минут по сравнению с месяцем, которым я должен заплатить за билет. Но я готов отдать даже годы, чтобы встретиться со своим давно утраченным детством, чтобы увидеть край, который уже, наверно, давно забыл меня». Женщина писала свою жалобу в книге не спеша, тщательно обдумывая каждое слово. И это отразилось на настроении кассирши, которая вдруг сердито закрыла свое окошечко и куда-то отлучилась. Я стоял и ждал, пока она вернется, а за мной уже стала расти очередь таких же отпускников, как я, желающих провести свой летний отпуск в районе своего давно минувшего детства. — Куда она ушла? — спросил меня веселого вида человек с черными усиками, как у Чарли Чаплина. Эти усики и придавали ему фатовато-легкомысленный вид, усики да еще спортивная фуражка с длинным козырьком. — Не знаю, — ответил я. — Может быть, для того, чтобы принести сюда месяц и отдать гражданке, пишущей жалобу. Она возвратила билет и требует обратно свое время. — Ну а как кассирша доставит этот месяц? — сказал человек с черными усиками. — Его уже приплюсовали к вечности. А вечность сюда не доставишь. — Как знать, — возразил я. — Да и имеем ли мы представление о вечности? Вечность — это абстракция. — Я с вами решительно не согласен, — сказал человек с усиками. — Вечность — это банк, чисто финансовое учреждение. И не спорьте. Я сам работаю в банке счетоводом. — А что вы подсчитываете, уж не дни ли? — Дни. Недели. Месяцы. Годы. Я знаю, что такое время. — Этого не знал даже знаменитый философ Иммануил Кант. — Кант не знал. А я знаю. И он действительно знал то, чего не знал и о чем не догадывался Кант. В этом я вскоре убедился. И странно, что этот очень довольный собой фатоватый гражданин в спортивной фуражке оказался догадливее Канта. Мы встретились с ним в купе. Впрочем, я зря забегаю вперед, не сказав ничего о поезде, который стоял на запасном пути. Старенький поезд, почти времен гражданской войны. И с кондуктором тоже старым — старым и занятым старомодным делом: он подогревал большой медный самовар. Самовар выглядел, как и полагается выглядеть самовару в вагоне, где неизвестно почему все испытывают жажду. От него пахло сосновыми шишками, уютным дымком и необыкновенным благополучием, как за семейным столом. Только самовар мог превратить незнакомых друг с другом пассажиров в семью. Никакой его электрический соперник не в состоянии был этого сделать. Все уже попивали чаек, помешивая ложечкой кусковой сахар в стакане. Только фатоватый человек с черными усиками, явно заимствованными у знаменитого киноактера, не принимал участия в чаепитии. — Почему вы не пьете? Отличный, доложу вам, чаек, — сказал я фатоватому человеку. — Извините, — ответил он, — ничего не пью и не ем. Соблюдаю диету. — И давно соблюдаете? — Давненько. Должность такая. Не располагает к еде и питью. — А что у вас за должность, если не секрет? — Я контролер. — А что вы контролируете? — Ну, если на то пошло, — махнул он рукой, — скажу. Время я контролирую. — Чье? — Ну хотя бы ваше. Кто как его расходует. С пользой, без пользы. — Социолог вы, что ли? — Как вам сказать? Отчасти да. Отчасти нет. Я бог. — Вы произнесли очень странное слово, — сказал я. — Может, я ослышался? — Нет, вы не ослышались. Я действительно бог. Но не всевышний. А бог районного масштаба. — Концы с концами не сходятся. Вы же мне перед кассой в очереди сказали, что работаете счетоводом в банке. — Банк — это метафорическое выражение. Там не деньги, а время хранится. А бог я скромный, незаметный. Вполне современный. В профсоюз аккуратно членские взносы плачу. И хожу на лекции. Очень люблю, когда меня просвещают. Ни одной лекции не пропускаю. И от общественной работы не уклоняюсь. С утра до вечера занят. — Чем? — Делаю добро людям. Вот и сейчас сел в вагон, чтобы помочь вам добраться до станции Детство. — А разве без вашей помощи не доберемся? Он уклонился от ответа. Из скромности, наверно, уклонился. Да и побоялся задеть наше самолюбие. Кому хочется признаться, что он нуждается в няне. Люди на Луну без всякой няни отправляются. А тут, чтобы добраться до железнодорожной станции Детство, нужна помощь какого-то фатоватого человека с усиками, лежащего на верхней полке и читающего журнал «Наука и религия». Мне очень хотелось задать соседу по полке какой-нибудь хотя бы самый незначительный вопрос, но я долго не решался, изредка бросая взгляды в сторону пассажира с черными усиками, погруженного в глубокое молчание, в неслышный диалог с невидимыми и отсутствующими авторами статей, опубликованных в журнале «Наука и религия». Наконец, я не выдержал и намекнул, чтобы напомнить о себе. — Скажите, — спросил я соседа, — вы наукой интересуетесь или религией? — Наукой. — А к религии как относитесь? — Отрицательно. — Но вы же сами признались… — В чем? — В том, что вы бог. — Ну и что? Это мне не мешает отрицать суеверия и религиозные пережитки. Бог-то ведь я в переносном смысле, а не в прямом. В наследственности нашей семьи, по-видимому, когда-то давно произошла мутация. И в результате от предков к потомкам стало переходить странное психическое свойство, шестое чувство, что ли… Способность возвращать утраченное время. И не только свое время, но и чужое. Наука пока относится к этому явлению скептически, так же как к телепатии. Эксперимент пока ничего не дал. Но дело в том, что экспериментировали на допотопном уровне. Кустарно. И даже заподозрили меня в шарлатанстве. Но министерство путей сообщения тем не менее пошло навстречу будущему и даже открыло кассу пока в одном пункте, где продают билеты на станцию Детство. Ну а мне приходится играть роль проводника… В нашем вагоне два проводника: один самовар греет, а второй… Второй проводник — это я. Без моей помощи туда не попасть. — Куда? — В детство. Ведь нужна соответствующая атмосфера. Атмосфера в нашем деле самое трудное, но давайте немножко помолчим. — Устали, что ли? — Немножко устал. Три раза в неделю вот такую экскурсию возить. И не куда-нибудь, не в Павловск и не в Пушкино, а в Детство. Да и экскурсант попадается разный. Другому и до детства никакого дела нет. Напьется в станционном буфете, набезобразничает и будет требовать, чтобы вернули ему его время, как та женщина, которая потребовала от кассирши жалобную книгу. — И давно вы этим занимаетесь? — Чем? — Добро делать людям? — «Давно», «недавно», для меня это пустой звук. Я ведь время на «давно» и «недавно» не меряю. Я ведь говорил вам о редкой мутации. — Говорили. Я не совсем понял. — Да и никто не понимает. Одарен особой способностью. Это почище, чем если бы я проходил сквозь стены. Я сквозь время прохожу и обладаю уникальным талантом, могу и вас провести без всякого пропуска хоть в верхний палеолит. Но кто туда пожелает, кроме разве археолога? А я археологию терпеть не могу. Найдут какую-нибудь кость или черепок и носятся как с писаной торбой. Пытаются из этой кости или черепка вытянуть на свет божий прошлое. А в результате? Докторская диссертация. Из всех этих докторов я только одного признаю. Доктора Фауста. И не за ученость. А за то, что променял он всю эту схоластику на молодость, на жизнь. Правда, он для себя старался, а я для других. Вот торчу в этом захудалом вагоне времен гражданской войны, чтобы дать вам возможность подышать воздухом вашего детства. — И это что же, — спросил я, — благотворительность, общественная нагрузка или служба? — Служба, — ответил он лениво, — за которую получаю зарплату. Кто нынче даром работает? Все хотят высокого уровня жизни. Из-за этого-то высокого уровня старушке Земле приходится плохо. Некоторые ученые говорят, что через три поколения биосфере амба! От сверхзвуковых самолетов уже пострадал озоновый экран. А этот экран — единственная защита наша от убийственного действия космического излучения. Кто-то торопится, летит со скоростью звука или еще быстрей. А спрашивается, куда? На побережье Черного моря или в какую-нибудь там совсем необязательную командировку. Он, конечно, выиграет несколько дней или часов, а биосфера за такую расточительность должна расплачиваться миллионами лет, отдать все будущее, отобранное у других поколений этому торопящемуся пассажиру сверхзвукового лайнера. Технический прогресс. А сколько он обходится природе? — Так что же вы хотите, вернуть человечество в век дилижансов? — Не я решаю проблемы за человечество. Оно само решает. Но пора бы ему подумать. Вот министерство путей сообщения подумало и открыло кассу, где продаются билеты до станции Детство. — А вы что думаете? Думаете, что это сделано специально, с воспитательной целью? — Думаю, да. С воспитательной целью. Чтобы приучать людей без надобности не спешить. А может, я и ошибаюсь. Просто хотят, чтобы люди отдохнули, подышали воздухом, где нет выхлопных газов и над домами не висит смог. Нет, нет. Не возражайте. Я люблю железную дорогу. Поэты теперь совсем о ней не пишут. Воспевают быстрое движение. А я предпочитаю колеса, катящиеся по рельсам, люблю смотреть в окно вагона на русскую природу, которая не суетится, не торопится, а благосклонно раскрывает свою душу перед пассажиром, как народная песня или сказка. — Да вы же консерватор. Тащите людей и культуру назад, отрицаете технический прогресс. — Я же бог, — усмехнулся он. — А что вы от бога хотите? Хотите, чтобы бог благословлял новейшие технические достижения? — А почему бы нет? Вы же выглядите вполне современно. И брюки у вас по моде сшиты. И сандалеты самоновейшие. И импортный транзистор с собой везете. Японский? По меньшей мере непоследовательно. — Ну и что ж. Это люди последовательны. А я не совсем человек — гибрид человека с богом. Существо уникальное благодаря этой необыкновенной мутации. А бог имеет право быть непоследовательным. Последовательность-то и привела человечество к неразрешимым проблемам. — Вы считаете, что проблема дальнейшего существования биосферы неразрешима? — А как ее разрешить? Отказываться от новейших технических достижений? Остановить жизнь? Запретить детям рождаться, как в свое время советовал реакционер Мальтус? — Неужели уже поздно и процесс необратим? — Думаю, что еще не поздно. Я же оптимист. Состою членом Общества защиты природы. Аккуратно членские взносы плачу. И веду беседы с теми, кто вырубает кусты и жжет костры в неположенном месте. Моя совесть чиста. — Но ведь дело не в кострах. Костры жгли в палеолите. Дело в особенностях современной ультрацивилизации. Руссо, выходит, был прав, когда призывал человека к единству с природой. — Да, у Руссо совесть чиста. — Так что же вы предлагаете? — Предлагаю уснуть. Сейчас уже поздновато. И спать, знаете, хочется. Когда-нибудь еще продолжим начатую беседу. — Когда? — Когда-нибудь, — ответил он неопределенно. — Я ведь гибрид человека с богом. В любом месте могу вас найти, если будет в этом нужда. И он отвернулся, и через несколько минут я услышал храп, Храпел он как люди. Боги, наверное, так не храпят. Я тоже вскоре уснул. Проснулся я от толчка. Кто-то толкал меня в бок. Возле полки стоял проводник. — Гражданин, вставайте. Приехали. Станция Детство. В вагоне, кроме меня, никого не было. — А где тот пассажир, который ехал со мной в одном купе? — спросил я проводника. — А, этот-то? Часовой мастер? Остановился на предыдущей станции. Часы там испортились. Вот он и вылез их починить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
