Анатолий Афанасьев
ГРЕШНАЯ ЖЕНЩИНА
Часть первая
ОГРАБЛЕНИЕ
1
Не сразу смог сообразить, где я. Ага, вон шкаф торчит в лунном свете, как кукиш, и штора на окне знакомо топорщится. Значит, дома. Сунул руку в темень, точно в скважину, пошарил на тумбочке и — о, чудо! — ухватил гладкий, прохладный бок бутылки. Щелкнул выключателем: лиловый ночник высветил во мраке драгоценнейшее из ночных сокровищ — полбутылки портвейна 0,7. В башке затеплилась оптимистическая мысль: вдруг сумею доползти до туалета? Пока перемещался по коридору, по стеночке, раза два чуть не грохнулся. Чтобы прийти в такое состояние, понадобилось трое (?) суток непрерывного питья. С кем? как? — лучше не вспоминать.
Благополучно приковылял обратно. Лег, потянул из горлышка, роняя капли на грудь, бдительно следя, чтобы осталось еще на одну заправку. Сигарету в зубы. Интимный бледно-синий язычок зажигалки. Неужто выжил и на этот раз? Портвейн, как эликсир жизни, скользнул прямо в желудок, оттуда в кровь, к сосудам, к сердцу. Несколько минут блаженного, животного бодрствования, насыщенного табачным благоуханием. В могиле-то не покуришь натощак, не похмелишься.
Некстати из вчерашнего пробилась грустная сценка. Дема Токарев валится со стула и тащит за собой тарелку с квашеной капустой. Капуста на его круглой роже как елочная гирлянда. Необыкновенно задумчивый, скорбный у него вид. Где же это мы сидели?
Потом другая сценка. Прелестное личико Наденьки, ее литые тяжелые груди. Упирается кулачками и шипит:
— Никогда, слышишь, никогда, негодяй, развратник!
Чтобы войти в нее, необходимо нечеловеческое усилие. Легче проломить гранитную скалу. Водка того гляди хлынет из ушей. Под прощальный Наденькин стон сознание меркнет, воздушным корабликом устремляется к солнцу.
Но этого уж точно не могло быть. Это всего лишь предупредительный сигнал белой горячки. Наденька — верная жена моего друга Саши Селиверстова, у нас отношения как у брата с сестрой: когда не придешь, обязательно накормит горячим супом. Она психоаналитик и колдунья, ей чужды низменные пороки. Ее идеал мужчины — нищий на паперти. В философском смысле ее муж как раз соответствует этому идеалу. Но никак не я. Мне и в голову не могло прийти лечь с ней в постель. Но все же ощущение ее извивающегося, упругого тела настолько реально, что страх сжимает сердце.
Торопливо высосал остатки портвейна…
Утром, не успел кое-как побриться, телефонный звонок.
В трубке незнакомый голос. Женский:
— Вы давали объявление?
— Какое объявление? — Но я уже вспомнил. Разумеется, давал. Пьяный прилепил на доске у метро отпечатанный на машинке текст. Продиктованный временем жест отчаяния. Сейчас надо бы отпереться, но похмельная голова варит туго.
— Объявление насчет загородного дома.
— Да, да, конечно. Вы купите?
— Там не указано, какой дом, где, размеры участка. Ну, и все остальное.
Голос деловой, напористый, не поймешь, сколько лет говорящей.
— А вы от себя лично звоните или от какой-нибудь фирмы?
— Фирма «Примакс». Мы занимаемся недвижимостью.
В женском голосе просквозила живая интонация, словно скворушка в клетке невзначай чирикнул. Ну понятно, недвижимость, фирма — слова чарующие, со звоном монет.
А перед моими глазами возник милый сердцу домик на восьмидесятом километре Рязанскою шоссе, щедрый дар отца, воплощенная мечта всей его жизни. Это я Так говорю, домик, на самом деле это стройный, кирпичный особнячок в два этажа, с надстройками и пристройками, который отец любовно возводил по кирпичику, и убухал на это тридцать с гаком лет. Все мое детство и юные годы сопровождались разговорами об этом доме и хлопотами вокруг него. Отец с матерью там толком и не пожили, все строили да обихаживали. Все отпуска, все выходные за десятки лет гам провели в неустанных грудах, подняли яблоневый сад и богатый огород, и незаметно оба постарели. Батю сначала подкосил инфаркт, потом у него открылась язва, потом начали отниматься ноги, и к семидесяти пяти годам от! еле добирался от кровати до кухонного стола. Нагрянувшая внезапно немощь странным образом воздействовала на его трудолюбивый, въедливый ум: с необычайным усердием он взялся подбивать земные итоги, болезненно опасаясь оставить после себя хоть какое-то упущение. Одним из странных проявлений его нового состояния было как раз отписание мне заветного дачного дома, в чем, разумеется, не было никакой необходимости.
Единственный сын своих бедных родителей, в тридцать лет я отделимся от них, переехав с беременной женой в трехкомнатную кооперативную квартиру, которую впоследствии, при разводе, мы с Раисой удачно разменяли на двухкомнатную ей и дочери, и однокомнатную — мне.
С родителями на протяжении многих лет у меня были в основном телефонные отношения да редкие встречи, имеющие под собой, как правило, какую-нибудь деловую подоплеку; но если бы я захотел назвать вдруг духовно близкого мне человека, то это был бы именно отец, только слишком поздно я это понял. Так поздно, что теперь это открытие как бы не имело никакого значения и лишь увеличивало горькую усталость души.
— Алло! Вы слушаете? Какой у вас участок?
— Ну, участок небольшой — шесть соток, обыкновенный. Но дом чудесный, двухэтажный, кирпичный. Вы же все равно сначала посмотрите?
— Конечно. На какую цену вы рассчитываете?
Разумеется, я рассчитывал на большие деньги. Иначе из-за чего огород городить. У матери с отцом на двоих пенсия — сорок шесть тысяч, даром что проучительствовали оба по полвека. Я сам давно на мели: как три года назад порвал со своей родной электроникой, так и перебиваюсь тем, что прежде называлось левым заработком. Как ни бодрись, коммерция мне оказалась не по нутру, да уже, наверное, и не по возрасту. Наш нынешний дикий рынок — дело озорное, молодое, воровское, но жить как-то надо, раз вовремя не сдох. Мать вон в последний заход в аптеку оставила сразу пятнадцать тысяч, но многих лекарств там нет, приходится добирать с рук. А продукты: овощи, фрукты, мясо, масло. Отцу требуется все самое лучшее. Мне как-то сон привиделся: сидит он, белоголовый, сгорбленный, на краешке кровати, ножки не достают до пола, и с умильной, хитрой гримаской обсасывает косточки полугнилого минтая. Сон — как нож в брюхо.
— Дом замечательный, — сказал я с обидой, — и при нем яблоневый сад.
— И какая ваша ориентировочная цена?
— Мне нужна валюта, — сказал я, инстинктивно понизив голос. — Двадцать тысяч долларов.
Сумасшедшая цифра не произвела на собеседницу никакого впечатления.
— Хорошо. Когда можно туда поехать? Может быть, завтра?
Мурашки просквозили по коже: до этого был просто разговор, теперь, видимо, начиналась сделка. Но тянуть не было смысла. Я мог передумать в любой момент.
За две минуты мы обговорили кое-какие детали и условились о встрече в десять утра.
Сдуру бултыхнулся в горячую ванну и чуть не спекся. Сердце от жара сигануло в горло, норовя выпрыгнуть изо рта, потом скатилось в пах и вдруг замерло вовсе, как я тут же смекнул, навсегда. Это неприятное, но возвышенное ощущение, когда с похмелья в горячей воде отключается пульс. Оно сродни падению с крыши, если кому доводилось. Еле-еле, завернувшись в простыню, я добрался до открытого окна. Около мусорного бака стоял дворник дядя Коля, мой добрый товарищ. Ему около восьмидесяти, но уныние ему неведомо. Сверху я его окликнул:
— Эй, дядя Коля!
Старик навострил ухо и уставился недреманным оком сразу на пять этажей.
— Дядя Коля, принеси пивка, а то помру!
Некоторое время старик сосредоточенно размышлял, хотя, помнится, прежде откликался на подобный зов автоматически. Наконец злобно отбросил метлу и побрел, ссутулясь, со двора.
Я позвонил родителям; у них было все по-прежнему, ничего страшного пока не случилось. У отца опухли ноги, в груди что-то шуршит при вдохе, но позавтракал хорошо: съел овсянки с творогом и напился чаю. Мать была так рада, что я объявился, что не решилась укорять. Только в голосе дрожали слезинки. Я пообещал к вечеру заглянуть, хотя заведомо врал. Надо было денек отмокнуть, чтобы назавтра быть в форме.
Через полчаса пожаловал дядя Коля, угрюмый и сосредоточенный. В руках благословенная брезентовая сумка с раздутыми боками.
— Ну и ну, — заметил недовольно. — Опять, гады, лифт отключили. Еле дошкандыбил.
Устроились на кухне: я порезал сальца, помыл огурчики, лучок. Хотел яичницу соорудить, да холодильник оказался пустой. Дядя Коля выставил четыре бутылки «Жигулевского». Из задубелых морщин пытливо глянули выцветшие глазки.
— В клинче, Женек?
— Есть немного. Почем оно сегодня?
— По сто семьдесят. Дай открывалку-то.
Первый стакан зашипел в брюхе, точно выплеснулся на раскаленную сковородку. Дядя Коля выпил аккуратно, картинно отставляя изуродованный ревматизмом мизинец. По бутылке выцедили в молчании, после разговорились.
