Николай Александрович Добролюбов
Журналы, газеты и публика. Сочинение А. Надеждина
СПб., 1859
В настоящее время, когда{1} все так довольны, когда Шамиль взят{2}, Булгарин умер, г. Ефим Дымман каждый день снова публикует о своей науке жизни{3}, – в настоящее время мы вдруг получили «реприманд неожиданный»: {4} г. Надеждин издал книжку, в которой сделал начальническую нотацию всей литературе и к которой прибавил следующий постскриптум:
P. S. До сих пор публика не возвышала, кажется, против редакторов своего голоса, платила им деньги, верила и ждала, и это едва ли не первая гласная оппозиция против господ, вообразивших себя чем-то похожим на великих инквизиторов, не признававших ничьего суда над собой.
Пусть теперь гг. Ж(ж)урналисты примут к сведению, что прошла пора их странной безответности и настала для них пора гласности (стр. 73).
Как видите, дело очень серьезное: г. Надеждин желает путем гласности достигнуть того, чтобы публика не платила денег издателям журналов!.. Желание это принадлежит, конечно, к разряду тех, которыми нельзя особенно гордиться; но в г. Надеждине оно оправдывается его собственным намерением издавать периодически книжки «в высшей степени интересные и дешевые». Так по крайней мере сам он говорит в заключении «своей книги»:
Конец этой книжки (приведенный нами выше) ясно говорит читателю, что она служит только передовою последующих. Благодаря Ж(ж)урналы и Г(г)азеты (за что он их так честит прописными буквами?), сотрудников у меня много в разных концах земли русской, – за материалами, конечно, дело не станет, и могу ручаться, что следующие книжки будут интересны, любопытны и разнообразны в высшей степени.
Нет сомнения и в том, что они будут доведены до возможной (еще бы до невозможной!) дешевизны, что постараюсь доказать следующей второй книжкой, которая выйдет не позже октября{5}.
Так вот в чем дело: г. Надеждину не нравится, что публика верит и платит деньги журналистам, и он хочет, чтобы она верила и платила деньги ему. «Пожалуйте, говорит, ко мне: у меня выбор предметов в высшей степени интересных, любопытных и разнообразных!.. У меня книжки доведены до возможной дешевизны! А все прочие – это что такое!.. Только деньги с вас берут, а сами никуда не годятся!..» Опасный человек этот г. Надеждин: ни малейшей аттенции [1] к литераторам не имеет! Вообразил, что в литературе все дело заключается в усвоении тактики Щукина двора{6}, и вызывает журналистов публично состязаться с ним… Ну, не афронт ли это?
И ведь в какое положение ставит он всех литераторов и журналистов: вызывает всех опровергать его, – хочу, говорит, дельной и беспристрастной критики, – а опровергать-то у него нечего, для критики-то и предмета нет! Что тут прикажете делать? Он себя оградил: прочтет нашу рецензию и скажет, что мы только площадным образом поглумились, а мнений его не опровергли, потому что не могли опровергнуть… Вот и покажется, что вся правда на его стороне. Но что же нам делать-то, посудите: г. Надеждин исписал 75 страниц и не представил ни одного факта, не разобрал ни одного литературного явления и упомянул только два имени – Григоровича и Тургенева. О них он сказал очень горячо и витиевато, что недоволен «Переселенцами» и «Дворянским гнездом»: мнение о «Переселенцах» еще попытался оправдать несколькими общими фразами, а о «Дворянском гнезде» просто повторил несколько раз, что не нравится, нехорошо, неудовлетворительно, не так бы надобно, – да и все тут. Не хочется делать выписку, но если попадется вам брошюрка г. Надеждина, – раскройте 68-ю страницу, и вы увидите, что мы говорим правду…{7}
За исключением же этих двух романов, г. Надеждин ничего не называет и с начала до конца разражается только повальною бранью на русскую литературу. «Она, видите ли, ничего не сделала и не делает, – а только надувает публику и правительство!» Фактов никаких на это не представляется, но прямой смысл обвинения не подлежит сомнению… Что же тут делать литераторам и журналистам? Мы думаем: заявить обвинение г. Надеждина перед публикой, так как он на всю литературу нападает от лица публики. Пусть же публика и рассудит между литераторами и г. Надеждиным, который взялся быть их бичом и грозою. Журналистам этот суд давно известен, хотя г. Надеждин и уверяет, что до сих пор гласность не смела коснуться их. Помилуйте – стоит вспомнить г. Байбороду, г. Громеку, «Литературный протест», историю «Ласточки» и «Северного цветка», заметки против «Инвалида» и «Орла»{8}, и пр. и пр. Если уж где малейший скандалец, и даже просто промах выводится на свежую воду, так это именно в журнальном мире. Литератор и журналист счел бы низостью последней степени всякое покушение похлопотать о ненапечатании статейки против него… Сделайте милость, пишите и печатайте: ответ найдется, и публика всегда рассудит правого.
Итак, мы представим итог обвинений, сделанных г. Надеждиным против современной литературы. Они любопытны по своему характеру, совершенно отличному от всего, что до сих пор говорилось против нее другими. Упрекать литературу, конечно, можно во многом; мы сами не раз говорили, что она сделала очень мало. Но мы, говоря о малозначительности литературы в нашем обществе, постоянно имели в виду тесные обстоятельства, в которых она поставлена благодаря современной апатии общественной. Мы жалели о горестном положении литературы, предостерегали ее от увлечений чужими, да и то мнимыми, успехами и в то же время старались указать ей, где ее настоящее место, где должна развиться истинно полезная ее деятельность, словом – мы хотели, чтобы литература смелее шла вперед, не останавливаясь на перепутьях и не принимая стрекотанья какого-нибудь сверчка в траве за соловьиное пенье…{9} Ни одного слова, ни одного намека не вырвалось у нас, да и мысли не было о том, чтоб литераторы в своей деятельности поступали бесчестно, водились лишь корыстолюбием и завистью. Да и ни у кого до сих пор, сколько мы знаем, не было столь странных мнений о литературной деятельности. Послушайте же теперь, что говорит г. Надеждин.
После многих рассуждений о натуре русского человека, которой будто бы никто из пишущих людей не знает, г. Надеждин переходит к вопросу о гласности.
Правительство (говорит он), вручая в наше распоряжение гласность, как бы сказало нам: «Возьмите орудие, всемогущее и грозное орудие, – обличайте им зло и тем помогайте мне искоренять его…» и пр. … Надобно думать, что все мы с этой точки зрения смотрели на гласность и хорошо понимали великость того доверия, которое оказало нашему уму и сердцу благонамеренное правительство. Как же мы поступали до сих пор с гласностью?
А вот как: если б правительство отняло у нас страшное оружие обратно, мы не вправе были бы роптать (стр. 21–23).
В доказательство столь строгого суждения г. Надеждин указывает… то есть не указывает, а фразирует о статьях, появившихся в русской литературе, относительно крестьянского вопроса. Ничего он не называет, никаких рассуждений не приводит, а только решает наотрез, что «от появления первой статьи до настоящего времени, касательно означенного предмета… в бесчисленных статьях, из которых можно составить целые томы, нет ни одной дельной мысли» (стр. 25). А между тем —
Авторы восхищались своими творениями, ждали, как должной дани, внимания со стороны правительства и рукоплесканий со стороны публики. В самом же деле они фантазировали, подобно плохим музыкантам, кричали, подобно ребятишкам, и, разумеется, ошибались в своих расчетах: правительство деликатно молчало, публика улыбалась, – и здесь и там явилась справедливая потребность оставлять страницы подобных статей неразрезанными. Авторы обвинили правительство в деспотизме, публику в застое, – всех, кроме себя, в невежестве, не умевшем оценить ни их взгляда, ни их строчек (стр. 28–29).
Заметьте, что все эти преступления взносятся вообще на писателей, гуртом, так что обязательный доклад г. Надеждина о литературе, при своей бездоказательности, отличается еще и безымянностью… Приятно иметь дело с таким обвинителем! Следовало еще только г. Надеждину не печатать своих обвинений, а сообщить их по секрету: тогда успех его роли был бы обеспечен гораздо более, нежели теперешними зазываньями.
«Впрочем, едва ли теперь и нужно доказывать отсутствие всякой идеи в каждой строчке, касательно улучшения быта помещичьих крестьян», – заключает г. Надеждин свои фразы, и действительно ничего не доказывает, успокаиваясь на мудрой деятельности губернских комитетов, которых бумаги, по его словам, «заключают в себе несравненно более плодов ума, опыта и знания дела» (как будто люди пишущие не были членами комитетов и члены комитета никогда ничего не писали!).
