Анна Берсенева
Глашенька
Часть первая
Глава 1
Станция Дно зияла не августовской, а какой-то осенней тьмой.
Даже не верилось, что вечером, когда Глаша садилась в поезд, перрон во Пскове был пронизан солнцем, и рельсы сверкали весело, и золотые шары у ближних к городу дачных платформ так полны были покоем, что клонились цветочными своими головами к обветшалым дощатым заборам.
Но, конечно, дело лишь в том, что вечером, уже в темноте, пошел дождь. Да, только в этом. Из-за этого так уныло, так безнадежно выглядят теперь станционные постройки, рельсы, фонари. И даже цветы в палисаднике у вокзала – все те же золотые шары – вздрагивают под дождем не покойно уже, а понуро и беззащитно.
Глаша смотрела в окно вагона и очень понимала императора Николая Александровича. Не то что от престола отречешься на этой станции Дно – от жизни потянет отречься, пожалуй!
Она любила дорогу из Пскова в Москву и даже не дорогу саму – что уж тут любить, рельсы, что ли? – а скорую перемену жизни, с которой эта дорога всегда была связана.
Ну да, впрочем, кто же не любит перемен и кто же не связывает их с дальней дорогой? Глаша и в этом смысле представляла собою вполне усредненный человеческий тип.
Думать об этом было не очень-то приятно. Поэтому она поскорее отогнала от себя подобные мысли. Тем более что и поезд наконец тронулся с места – поплыли мимо вагоны товарного состава, стоящего на соседнем пути.
Иллюзия длилась всего несколько секунд. Потом Глаша поняла: не ее поезд тронулся, а наоборот – товарняк. Это его вагоны и цистерны плывут мимо, набирая скорость, а Глашин поезд стоит на месте, и дождевые капли ползут по его оконным стеклам все так же неторопливо, и ветер их не уносит.
«Вот так и моя жизнь, – с той отчетливостью, с которой всегда являются в голову пошлейшие умозаключения, подумала она. – Я сижу в неподвижном поезде, мимо идут вагоны, прицепленные к локомотиву, и оттого у меня иллюзия, будто это я еду».
Ей стало так противно, что хоть накройся с головой одеялом да и рыдай в подушку. Ну с таким ли настроением отправляются в отпуск, да еще куда – к морю, на испанское побережье! Стыдно вам должно быть, Глафира Сергеевна!
Слова эти прозвучали в голове так, словно их проговорила музейная уборщица Наталья Петровна. Глаша не могла припомнить, когда бы это Наталья Петровна ее стыдила, но голос почему-то послышался именно ее. Наверное, потому, что Наталья Петровна всегда держалась строго и губы у нее всегда были недовольно поджаты.
Как бы там ни было, а заснуть с такими мыслями нечего было и надеяться. Тем более что сосед на верхней полке храпел нестерпимо, и вагон был плацкартный – в другие билетов не было, – и кто-нибудь из пассажиров обязательно ходил по нему из конца в конец, или разговаривал, или пил, и хорошо еще, если не пел.
Глаша надела туфли, взяла из-под подушки сумочку и сама присоединилась к этим вечно бессонным пассажирам – направилась в тамбур.
Курила она мало, но зато плохо, то есть под тоску. А это залог того, что чем старше она будет становиться, тем больше будет курить и тем старше, соответственно, будет выглядеть. Замкнутый круг.
Как только она открыла дверь тамбура, поезд наконец тронулся. Тут уж не иллюзия была: вагон дернулся так, что Глаша ударилась лбом о дверной косяк. Мысль о том, что именно таким образом и развеиваются все ее иллюзии, она постаралась отогнать быстрее, чем эта мысль превратилась в слова. Зачем ей держать в голове очередную расхожую истину?
Она курила, смотрела на уплывающую платформу. И вдруг поняла, отчего ее тоска, отчего крутятся в голове пошлости, напоминающие никому не нужное подведение итогов, отчего не радует приближение Испании и отчего все это накрыло ее именно здесь, на станции Дно.
Догадка эта была так очевидна, что и догадкой-то не могла считаться. Она ехала по этой же дороге, этим же поездом как раз в тот день, вернее, в ту ночь, когда так резко, так сильно переменилась ее жизнь.
Тогда Глаша была уверена, что переменилась к счастью. Теперь – не знала.
Глава 2
Провожая Глашу на учебу, мама была растеряна страшно. Глаша никогда в жизни ее такой не видела. Она бестолково складывала вещи во все сумки сразу, и многие из этих вещей были совершенно ненужными. Глаша пыталась возражать, но мама приходила от ее возражений в такое отчаяние, будто дочка не громоздкую электрическую кофеварку отказывается с собой взять, а зубную щетку.
– Ведь это твоя любимая кофеварка! – В мамином голосе звенели слезы. – Помнишь, папа тебе ее из командировки привез? И ты каждый день… каждое утро… Я в кухне вожусь и слышу, как ты у себя в комнатке кофе варишь, запах такой… Утро, ты дома, читаешь, занимаешься…
Тут мама начинала плакать, и Глаша, конечно, сразу бросалась ее утешать, уверяя, что кофеварку возьмет с собой непременно и будет вспоминать маму с папой и дом каждый раз, когда станет варить утром кофе, да она и так никого забывать не собирается, ну что ты, ма, ведь я не за тридевять земель еду, ведь я в Москву, ты вспомни, как мы все мечтали…
– Да. Да. – Глаша видела, что мама изо всех сил старается взять себя в руки. – Конечно, я счастлива. А все-таки ты меня только тогда поймешь, когда свою дочку из дому провожать станешь.
И мама снова принималась набивать сумки – теперь уже продуктами, потому что, Глашенька, ведь у нас тут хотя бы заказы дают на работе, а в Москве кто тебе даст заказ, а магазины пустые стоят, я же помню, как ужаснулась, когда мы с тобой на экзамены ездили…
Папа в сборах не участвовал: считал, что женщины лучше в этом понимают. Он должен был отвезти Глашу в Москву и помочь ей устроиться в общежитие, и это задание считал для себя самым правильным. А брать или не брать кофеварку, это Глашеньке самой лучше знать.
– Ты оставь ее, Маша, оставь, – примирительным тоном говорил он жене. – Что хочет, то пусть и берет.
В общем, день накануне отъезда был хлопотный, бестолковый и слёзный, но Глаша была счастлива.
И как она могла не быть счастлива, когда вдруг, в каких-нибудь две недели, сбылись все ее мечты? Никто не верил, что это возможно, поступить в университет, то есть что для нее это возможно – без единого знакомства не только в МГУ, но и вообще в Москве. Никто не верил, но она поступила. И не то что странно было бы, но просто немыслимо, чтобы она теперь испытывала какие-либо чувства, кроме сплошного, кромешного счастья.
И когда псковский перрон отпустил ее наконец, словно вздохнув, когда стал набирать ход увозящий ее московский поезд, Глаша почувствовала такой восторг, что чуть не закричала во весь голос что-то громкое и бессмысленно радостное.
