Филип Рот
Обычный человек
~ ~ ~
Посвящается Дж. С.
Не знаешь ты, покоясь средь ветвей,
Усталости, болезней, лихорадки.
Что сотрясает стонущих людей —
Бедняг худых, зашедшихся в припадке.
Здесь паралич разит слепых старух.
Здесь юность блекнет, рано умирая,
Здесь спят навечно зрение и слух,
Здесь тьма царит от края и до края.
Но где же быть исполненным печали,
Как не в юдоли мрачной, в этой дали,
Где скорбь не даст поднять свинцовых век
И где любовь погребена навек.
Джон Китc. Ода соловью[1]
Вокруг могилы на захудалом кладбище собралась горстка его бывших сотрудников из нью — йоркского рекламного агентства, которые вспоминали, каким энергичным и оригинальным человеком он был, и говорили его дочери Нэнси, как им было приятно работать рядом с ним. На похороны прибыли и несколько человек из Старфиш Бич, небольшой деревушки на джерсийском побережье, где в основном жили пенсионеры, — он перебрался в это местечко после Дня благодарения в 2001 году, чтобы преподавать живопись ученикам преклонного возраста. На погребение приехали и двое его сыновей, Рэнди и Лонни, оба уже в годах; это были дети от его первого брака, бурного и недолгого, и поскольку мальчиков растила мать, они мало что знали о своем отце — скорее больше плохого, чем хорошего, — и присутствовали на похоронах исключительно из чувства долга. Там был и его старший брат, Хоуи, накануне вечером прилетевший из Калифорнии вместе со своей женой, его золовкой. Присутствовала также и одна из трех его бывших жен, вторая по счету, — Феба, мать его дочери Нэнси, — сухопарая седовласая женщина, чья правая рука безжизненно свисала вдоль тела. Когда Нэнси спросила ее, не хочет ли она что-нибудь сказать, Феба сначала застенчиво покачала головой, но, подумав, все же вышла вперед. Говорила она тихо и невнятно:
— Я просто не могу поверить… Я все время вспоминаю, как он плавал в заливе… Вот и все. До сих пор вижу, как он плывет…
Затем слово взяла Нэнси. Это она занималась организацией похорон, она же и обзванивала всех, кто приехал: она хотела, чтобы рядом с гробом стояли не только они с матерью да брат с золовкой. На кладбище была лишь одна женщина, прибывшая не по приглашению, а по собственному желанию, — это была плотная дама с приятным круглым лицом и крашеными рыжими волосами, представившаяся как Морин, — частная сиделка, ухаживавшая за ним после операции на сердце много лет назад. Хоуи вспомнил сиделку и приблизился к ней, чтобы поцеловать ее в щеку.
Нэнси, обращаясь к скорбящим, заговорила первой:
— Я хочу начать с того, чтобы сказать несколько слов об этом кладбище. Я недавно узнала, что дед моего отца, мой прадед, который похоронен здесь же, недалеко отсюда, рядом с моей прабабушкой, был одним из основателей этого кладбища, заложенного в 1888 году. Ассоциация, давшая деньги на место для погребения усопших, была создана на базе похоронных контор, которые существовали на средства еврейских благотворительных организаций и религиозных сообществ из округов Юнион и Эссекс. Мой прадед владел пансионом в городке Элизабет, где принимали вновь прибывших иммигрантов; и нужно сказать, что прадед заботился об удобстве гостей гораздо больше, чем обычный хозяин подобного заведения. Вот почему он стал одним из первых владельцев этого незастроенного участка земли: он тщательно следил и ухаживал за своим владением, ставшим последним приютом усопших, и вот почему именно он стал первым управляющим этого кладбища. В ту пору он был уже не очень молод, но все еще крепок и силен; сохранился документ с его личной подписью, в котором говорится, что «сие кладбище предназначено для погребения покойных в соответствии с иудейскими законами и обычаями». К сожалению, как мы можем убедиться, могилы, ограды и калитки теперь не содержатся в надлежащем порядке. Памятники покосились или опрокинуты, ограды проржавели, замки покорежены — повсюду следы вандализма. Теперь рядом с кладбищем располагается аэропорт, и буквально в нескольких милях отсюда пролегает скоростное шоссе на Нью-Джерси, откуда постоянно доносятся гул и грохот. Конечно, сначала я подумала о том, что мой отец должен быть похоронен в каком-нибудь другом, тихом и спокойном месте, например, там, где он купался вместе с моей матерью, когда они оба были еще молодыми, в тех местах, где он любил плавать вдоль берега. И все же, несмотря на то что на кладбище царят мерзость и запустение, отчего мое сердце буквально разрывается на части — а может, и ваши сердца тоже, — мы собрались именно здесь, на том кусочке земли, где время оставило глубокие шрамы. Я хотела, чтобы он лежал рядом с теми, кого он любил и кому был обязан своим рождением. Мой отец любил своих родителей, и он должен остаться рядом с ними навсегда. Я не хотела, чтобы он был похоронен где-то в стороне от своих родных и близких.
Она помолчала несколько секунд, как бы собираясь с мыслями. Нэнси, женщина средних лет, с приятным лицом, такая же милая и симпатичная, какой когда-то была ее мать, не казалась ни властной, ни напористой — в тот момент она скорее напоминала напуганную десятилетнюю девочку. Повернувшись к могиле, она зачерпнула горсть земли и, прежде чем бросить ее на крышку гроба, тихо, с тем же недоуменным выражением лица десятилетней девочки, произнесла:
— Вот как все обернулось. Больше мы ничего не можем сделать, пап.
Внезапно, выплыв из глубин десятилетий, на ум ей пришло одно из любимых выражений ее отца, звучавших как стоическая максима, и она заплакала.
— Нельзя переделать жизнь, — сказала она ему. — Принимай ее такой, какая она есть. Смотри на вещи трезво, но не сдавайся.
Следом за его дочерью ком земли на крышку гроба бросил Хоуи. Старший брат был предметом его обожания в ту пору, когда они оба были еще детьми, и Хоуи, в свою очередь, относился к младшему брату с любовью и нежностью: терпеливо учил его кататься на велосипеде и плавать, играл с ним во все детские игры, в каких сам был непревзойденным мастером. Казалось, он до сих пор мог провести футбольный мяч далеко за центральную линию, а ведь ему было уже семьдесят семь! Хоуи ни разу в жизни не лежал в больнице, и хотя они оба были родными братьями, выросшими в одной семье, старший брат, как ни удивительно, никогда не жаловался на здоровье.
Голос Хоуи звучал глухо от переполнявших его чувств, когда он шепнул жене:
— Мой младший брат. Это так глупо…
Затем он обратился к присутствующим:
— Не знаю, смогу ли я выразить все, что у меня на душе. Я хотел бы сказать несколько слов об этом человеке… О моем брате… — Он замолчал, собираясь с мыслями, чтобы выражаться четко и ясно. Его манера говорить и тембр голоса сразу же напомнили всем его покойного брата; Феба тотчас залилась слезами, и Нэнси быстро взяла ее за руку.
— В последние годы у него были проблемы со здоровьем, — сказал Хоуи, глядя на вырытую могилу, — к тому же он был одинок, а одиночество — это тоже серьезная проблема. Мы много общались по телефону, хотя к концу жизни он стал отстраняться от семьи по причинам, неясным для меня до сих пор. В старших классах он почувствовал непреодолимую тягу к живописи.
Когда он ушел на пенсию, оставив рекламный бизнес, где достиг значительных успехов, сначала в роли художника-постановщика, а впоследствии получив должность руководителя рекламного отдела, он, всю свою сознательную жизнь посвятивший рекламе, стал писать практически каждый день, не теряя ни минуты из тех лет, что были отпущены ему на закате жизни.
Мы можем сказать то, что обычно говорят близкие люди о своих безвременно ушедших и горячо любимых родственниках: он ушел от нас слишком рано. Он мог бы еще жить и жить…
Наступила гробовая тишина, и вдруг соответствующее моменту скорбное выражение лица Хоуи сменилось грустной улыбкой.
— Когда я был старшеклассником, по вечерам я ходил на тренировки вместе со своей командой. Брат часто выручал меня, выполняя поручения, которые давал мне отец. Ему, девятилетнему мальчику, нравилось, что ему доверяют нести в кармане куртки алмазы, положенные в конверт, до автобуса, идущего в Ньюарк, где их уже ждали огранщик, шлифовальщик и часовщик — знакомые моего отца, ютившиеся по своим каморкам в дебрях Фрелингхайсен-авеню. Эти поручения доставляли моему маленькому брату огромное удовольствие. Я думаю, уже тогда, наблюдая за мастерами, в одиночку трудившимися в крохотных, тесных мастерских, он захотел создавать что-то прекрасное своими собственными руками. Мне также кажется, что тяга к творчеству проснулась в нем в то время, когда он разглядывал грани бриллиантов сквозь ювелирную лупу нашего отца.
Внезапно волна облегчения прошла по напряженному лицу Хоуи, и он тихо рассмеялся, подняв руку над головой.
