Юрий Лощиц
По следам Георгия Чёрного
«СЛАВЯНСКИЕ СВЯТЦЫ»
(Три исторические повести)
Пушкин и Караджич
Кажется, они не встретились в 1819 году в Петербурге — Александр Пушкин и Вук Караджич. По крайней мере, ни сами они, ни их современники, ни биографы не упоминают о такой встрече, о завязавшемся знакомстве. Впрочем, молчание на сей счёт самих Пушкина и Караджича ещё ни о чём не говорит, — мало ли о ком из громадного круга своих знакомых тот и другой не оставили потомкам ни строчки. Однако не станем всё же категорически исключать возможность, вероятность встречи-знакомства.
Как известно, Вук Стефанович прибыл в русскую столицу 25 февраля и прожил здесь почти до белых ночей июня, отъехав затем в Москву. Тридцатидвухлетний сербский литератор был уже по тем временам личностью слишком заметной, чтобы юный Пушкин ничего не знал о его приезде. Деятельный участник Первого сербского восстания, писарь в штабе одного из вожаков освободительного движения Якова Ненадовича, а затем и писарь Правительствующего Совета в Белграде, неоднократно общавшийся с легендарным Георгием Чёрным, — уже этой славы прибывшему гостю было достаточно, чтобы его появление в Петербурге не осталось незамеченным.
Для столичных литераторов и учёных-славистов он был к тому же знаменитостью особого рода, — человеком, приобщившим просвещённую Европу к сокровищам сербского народного песнетворчества (два первых тома собранных им песен были к тому времени уже изданы в Вене), автором сербской грамматики и только что вышедшего из печати замечательного по своим достоинствам Сербского словаря («Речника»). Путешественник привёз в Россию тридцать экземпляров этого словаря. Немного, если учесть, что в Петербурге, а затем и в Москве охотников заполучить словарь оказалось гораздо больше. По этому поводу Караджич даже пошутил в письме к своему соотечественнику архимандриту Лукиану Мушицкому: если бы он взял с собой триста экземпляров «Речника», то и их разобрали бы тут же — «как халву».
Нет, сербский его словарь не был для русской читающей публики чем-то вроде экзотической восточной сласти. Это прекрасно понимал и сам Караджич, писавший в Вену ученому-слависту Варфоломею Копитару: «Я не знаю, есть ли на свете другие люди, которые бы так много занимались и увлекались книгами; даже на старом Флайшт-маркте не говорят и не радеют столько о торговых делах, сколько здесь о литературе». Писал и о том, что в Петербурге его прежде всего поражает напряжённый интерес русской публики к книге, интеллектуальный полёт, начавшийся в этой стране, по его понятиям, со времен Петра Великого.
Представители столичного учёного и литературного мира окружили гостя таким плотным кольцом внимания и расположения, проявили к нему интерес настолько жаркий, что даже здешние чрезвычайные для южанина морозы напугали его лишь слегка.
Сам седовласый адмирал Александр Семенович Шишков, президент Российской академии, с шиком, четвернёй, возит Вука на заседания академии, а в домашнем кабинете медленно и громко читает ему свою рукописную «этимологию» в надежде, что патриот «наречия сербского» что-либо полезное подскажет ему, старику, а главное, поддержит его в отстаивании исконного «славеноросского языка», устои которого тщатся подгрызть французствующие литературные младни.
Приглашает Караджича в гости и идейный «супостат» адмирала, совсем иначе глядящий на судьбы нынешнего и завтрашнего русского языка, Николай Михайлович Карамзин. Кумиру молодых прозаиков и поэтов, государственному российскому историографу, конечно, приятно услышать, что гость по дороге из Вены в Россию взахлёб читал тома его «Истории Государства Российского», стараясь усвоить основы великого языка великого народа, хотя, понятно, за такой короткий срок он вряд ли мог достаточно успеть в своём старании. Но, по крайней мере, одно открытие, благодаря этому захватывающему чтению, он все же совершил, а именно: покорила его та решительность, с какою автор «Истории» вводит в литературный оборот русскую народную речь. Ему, сербу, такая решительность особенно по душе, потому что подобные же перемены предстоит осуществить и в сербском литературном языке, смело приблизив его к языку, на котором говорит и слагает свои прекрасные песни народ.
Николай Михайлович пожелал послушать из уст гостя звучание сербской речи. И до этой минуты необыкновенно чуткий в разговоре хозяин теперь буквально весь обратился в слух, являя собой как бы статую душевной благорасположенности и впитывающего смыслы внимания. Когда Вук наконец умолк, Карамзин растроганно признался: услышанное им есть свидетельство того, что язык сербов — наиприятнейший на слух изо всех славянских наречий.
После той первой встречи Вук Стефанович ещё дважды навещал историографа.
Встречался и с Петром Ивановичем Кеппеном, тогда ещё молодым, но широко образованным славистом, деятельным собирателем библиографических сведений о русских писателях XVII и XVIII веков, одним из учредителей Вольного общества любителей российской словесности. Кеппен восхищался не только лексикографическими богатствами, заключёнными в «Речнике». Он высоко оценил и обширный этнографический материал, свободно вводимый Караджичем в словарь — описание обычаев, нравов, собрание поверий и преданий соязычного народа.
Лестная оценка! Свободу изложения материала автор мог действительно считать своей заслугой и отличительной особенностью словаря. Взять хотя бы пояснение к слову «вук», то есть волк. Как случилось, что название хищника стало одним из распространённых в Сербии мужских имен? Вот он и пояснил в словаре своём: имя это принято давать в семье, где дети умирают во младенчестве, а значит, есть подозрение, что их изводят колдуньи-вештицы. «Потому и мне такое имя дали». Он ведь в семье был шестым по счёту ребенком, и все, что родились до него, умерли маленькими. Но если кого Вуком назвали, то ведьмы, по народному поверью, боятся его тронуть.
Кеппен поинтересовался, почему Вук вместо фамилии подписывает труды свои отчеством: «Стефанович»? Потому что так принято в Сербии. Но не в остальной Европе! Неужели у Вукова рода не было фамилии? Один из дедов, славный гусляр, носил прозвище Бандула. Иосиф Бандула. А вообще-то их род — «колено Караджича»… Кеппен оживился: вот и нужно Вуку Стефановичу принять это родовое прозвище за фамилию: Караджич!.. На том и порешили, с лёгкой руки «нового кума», как окрестил Кеппена находчивый гость.
А как радушно принял сербского учёного-паломника граф Николай Петрович Румянцев! В прошлом маститый дипломат, государственный канцлер, великодушный меценат, покровитель того же Кеппена и других молодых археографов, здешних и московских, сын знаменитого фельдмаршала, он и сам — стратег незаурядный, но уже на поприще научных разведок и штурмов. Осуществить одну из таких разведок он теперь и предложил Вуку: не возьмется ли тот составить описание древних рукописей и книг, хранящихся в сербских монастырях?
