1
— Это у нас рассказывали, бывало, по вечерам, — начал Сенцов.
— Да, по вечерам… — со вздохом отозвался Раин.
* * *
Вечера были далеко.
Вечера остались там же, где и тень деревьев, прозрачные, бегущие по круглым камешкам ручьи, белые облака и веселые огни городов.
На расстоянии в семьдесят с лишним миллионов километров осталось и многое другое. Все то, что называлось необъятным словом — Земля.
Родная планета должна была, верно, показаться отсюда совсем ничтожной: она давно уже превратилась в звездочку, неотличимую от других. Но наперекор расстоянию, или благодаря ему, — для космонавтов Земля становилась гораздо больше, ближе, — родная до невозможности.
* * *
— Так вот, — продолжал Сенцов, сдерживая улыбку и внимательно оглядывая всех прищуренными глазами. — Баранцева вы все, конечно, помните, — ну, заведующего сектором астронавигации Института. В плане подготовки намечалось вывести в полет на околоземную орбиту и всех преподавателей — чтобы получше разбирались в психике курсантов. (На лицах космонавтов мелькнули улыбки.) И вот приходит очередь Баранцева…
Сенцов остановился на полуслове.
Звук мягкий и печальный зародился где-то под потолком. Постепенно он усиливался, приобретал остроту, холодной иглой колол уши. Мигнули голубые плафоны. Затем звук, словно устав, пошел на убыль и затих на низкой, чуть хрипловатой, ворчливо-жалобной ноте.
— Быть по местам! — скомандовал Сенцов, хотя все и так сидели на своих местах. — Через десять минут — поправка…
…От сильного толчка на мгновение закружилась голова, качнуло в креслах. На экране заднего обзора мелькнули и погасли длинные, безмолвные языки огня.
Сенцов, нагнувшись к укрепленному в центре пульта — прямо перед его креслом — микрофону, нажал клавишу, раздельно продиктовал:
— Двадцать — сорок две… Автоматически выполнен коррекционный поворот. Уточненный курс…
Лаймон Калве, оператор, со своего поста управления молектронным вычислителем уже протягивал командиру ленту. Сенцов, чуть наклонив голову, неторопливо назвал показания интеграторов — цифры трехмерных координат корабля в пространстве.
— Экипаж здоров, механизмы и приборы без нарушений, происшествий нет. Все.
Он выключил микрофон. Повернул свое кресло (среднее из пяти, помещавшихся в выгибе подковообразного пульта) так, чтобы лучше видеть товарищей.
Космонавты сидели молча — неподвижные, сумрачные. Казалось, привычная сирена вдруг отняла у них веселость и заставила забыть то, о чем начал было рассказывать Сенцов, и задуматься о чем-то своем — тайном, о чем не говорят вслух. Надо было улыбнуться, и Сенцов улыбнулся. Но глаза его смотрели серьезно и испытующе.
Высокий, широкоплечий Калве, новичок в космосе и человек явно «некосмических габаритов», как шутили товарищи, сидел, погрузившись в размышления, машинально поглаживая рукой редеющие волосы. Он казался глыбой, позаимствовавшей спокойствие и невозмутимость у своих счетно-решающих устройств, и вряд ли кто-нибудь, кроме командира, догадывался о той затянувшейся болезни — боязни пространства, которая все еще мучила Калве, Ничего, Лаймон не подведет.
Рядом с ним откинулся в кресле Раин. Глаза его были полузакрыты, и всем своим отрешенным видом он словно бы давал понять: меня занимает вовсе не предстоящее, а лишь некоторые особенности отражения от поверхности Марса, подмеченные при наблюдении именно отсюда, с относительно небольшого расстояния, из пространства, где нет атмосферных помех. И, собственно, какие могут быть основания сомневаться в моем спокойствии?
Маленький, худой — известный астроном и одновременно штурман или, как теперь говорили, астронавигатор экспедиции, Раин на первый взгляд казался слабым и каким-то чуждым этой тесной рубке, где техника, техника, техника окружала его со всех сторон. Но Сенцов не первый рейс уже провел с Раиным (правда, то были лунные рейсы, но это дела не меняло) и знал, что на ученого можно положиться во всем — кроме разве поднятия тяжестей. Ну, на то здесь и невесомость…
Сенцов перевел взгляд на Азарова. Порыв и движение… Из него выйдет толк. Всего во втором рейсе — а ведет себя, как старый звездоплаватель. Правда, выдержки ему не хватает. И чувства юмора… иногда.
Азаров почувствовал внимательный взгляд, поднял глаза. Улыбнуться оказалось черт знает как трудно. Он беспокойно заерзал в кресле.
— Вот… И это называется — человек вышел в космос, — пробурчал он, не выдержав молчания. — А если рассудить — в космос вышли автоматы. Летят они, а мы их обслуживаем…
У Азарова была своя тема, к которой он без конца возвращался.
Сенцов пожал плечами, только иронически дрогнули уголки его губ. Калве неторопливо — чтобы не ошибиться в русской грамматике — тоже в который уже раз ответил:
— Движением корабля управляют быстрорешающие устройства. Они с этим справляются лучше нас… Люди выполняют свои задачи, машины — свои. Так мне кажется…
— А мне не кажется! — отрезал Азаров. Отстегнувшись, он встал и, шурша присосками башмаков — с ними можно было при известном навыке передвигаться по полу, — заходил по рубке, цепляясь плечом за стены.
— И вообще, бросьте вы носиться с вашими машинами. Вы-то, наверное, охотно бы жили в мире таких вот микромодульных интеллектов… Но мы пилоты и должны работать, вести корабль. А тут организовали какой-то санаторный режим. Но ведь, анализируя…
Калве насупился, собираясь обидеться. Последнее время все стали очень уж обидчивы — сказывались двести с лишним дней полета. Раин искоса взглянул на Сенцова и с готовностью вступил в разговор.
— Итак, анализируя? — спросил он саркастически. — А скажите…
Сенцов не вслушивался в очередной спор о том, кто старше: космическое яйцо или космическая курица — спор слишком шумный, чтобы быть искренним. Главное было ясно: ребята в порядке. Вернув кресло в нормальное положение, он стал смотреть на зеленоватый круглый экранчик локатора, по которому волнисто струилась светлая линия.
Спорим. Ну, пусть спорим. Нервы напряжены. Не хватает ощущения скорости, которое всегда поднимает дух; корабль, кажется, просто висит в пространстве. Покой этот обманчив, и напряжение от него только возрастает: вокруг космос, еще неизвестный, неисследованный. Кто знает, что еще таит он в своем черном мешке. Вот и спорим. И спорить будем о чем угодно, только не о главном.
Или сейчас посмеемся — так же старательно. Что ни говори, а сидение в рубке или в тесных постах наблюдения за восемь месяцев всем осточертело. Нестерпимо хочется иногда выйти, увидеть что-нибудь не столь надоевшее, как стены рубки или спальной каюты.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
