Людмила Загоруйко
Евреи в жизни одной женщины (сборник)
© «Ліра-Плюс», 2012
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
Бесплодное лето
Жара сковывала движения, парализовала мозг. Не хотелось ни деятельной суеты, всего того, что кормит, и нельзя перенести на завтра, ни встреч, ни лишних разговоров, ни забот. Только полный штиль. Покой душе и телу.
Сейчас бы нежить бока под крымским солнцем, распластать ленивое тело и сладко дремать, слушая музыку волны. Именно на юге приходили к ней минуты забытья, даже забвения, достигаемое без усилий состояние, когда можно не существовать, слиться со стихией, раствориться, стать никем и ничем, уничтожить плотоядно орущее своё ЭГО и, наконец, отдохнуть от себя.
Вокруг, как бы дразня, все говорили о летних отпусках. И она, привыкнув за жизнь терпеть и следовать чувству долга лукавила и пробовала усовестить нахальное ЭГО. Она укрощала его, как живое, отдельно существующее естество, увещевала, подкармливала бесплодными надеждами и обещаниями и, наконец, как настоящая блудница, предавала. И это ликующее, радующееся всему и вся, живое, её Я, как ненужная конфетная обёртка небрежно пряталось в сумочку, не выбрасывать же на ходу, а там, в унылой темноте и тесноте, среди разных разностей понемногу превращалось в забытый нерадивой хозяйкой мусор, непотребное НИЧТО. Она уже не знала, доведётся ли ей успеть, то есть, хватит ли жизни, хоть немного ублажить это пресловутое ЭГО, чёрт возьми, за всю трудную, неверную и даже неправедную свою жизнь, заслужила, но всё было не досуг и на Я не хватало ни времени, ни денег, только слова утешения.
«С другой стороны, – говорила она ему, своему второму Я, – поездки в разгар лета! Раскалённое пекло поездов и автобусов, бесконечный струящийся и застилающий глаза пот, влажные ладони и не дай бог случайное прикосновение. Омерзительное чувство мгновенной жаркой близости с чужой плотью, утомительные разговоры со случайными попутчиками ни о чём, липкость тающего мороженого на губах, докучливая его сладость во рту и снова жажда, жажда. Нет, в жару нужен душ или водоём рядом, иначе любое передвижение в раскалённом пространстве становится пыткой». И ЭГО, как дрессированный преданный пёс, укладывалось у ног послушно и преданно, замирало.
Она мечтала о тени леса, холодке утренней росы под босой ступнёй, запахе летнего яблока в саду. Образы томных тургеневских женщин на съёмных дачах и в собственных имениях (отдых бедного аристократа с весны до осени) не давали ей покоя. Шляпка, скамейка на дорожке липовой аллеи, томик поэзии произвольно раскрытый на энной странице, легкий ветерок читает книгу… Кавалер рядом, беседы о смысле жизни, а значит, ни о чём, а вечером чай с вишнёвым вареньем, и разговоры, разговоры взахлёб… Господи, как классика портит нам жизнь и вносит в неё смятение. Девушки, если вы хотите выйти замуж, не читайте Чехова и Тургенева. Они, отчаянные идеалисты, испортят вам жизнь.
Мечты не сбывались. В это лето всё шло трудно, неуверенно, несмело. Она выпала, ушла от дел, затаилась, застряла, больше – увязла. Не складывалось. Срочно надо было перестроиться, найти работу, но тянули старые хвосты, волокита, неувязки. Друзья разъехались, родственники отдалились, деньги ушли. Она металась по городу, пробовала устроить дела, определиться. Солнце жгло, асфальт между бетонных коробок размякал, по телу струйками бежал пот. Везде она получала отказ. Она загрустила, закрутилась волчком, забилась в отчаянье, наконец, успокоилась, спрятала слёзы и эмоции, остановилась и прижилась на одной из летних террас около дома. Надо было поразмыслить и не торопить события, чтобы всё решилось само собой, есть такая бездарная надежда у очень уставших людей. Своё душевное состояние она хорошо понимала и находила ему бесхитростные объяснения: «Это как шёл, шёл, устал, потом присел на скамейку и отдыхаешь».
Терраса была обычная. Таких площадок с пивом на разлив в каждом микрорайоне пруд пруди. Ничего особенного: магазинчик на первом этаже хрущовки и зонтики перед ним. Контингент разношерстный. Основа – местные пропойцы. Может быть, и не зацепилась бы она за неё, если бы не девчонки продавщицы. Когда-то они работали вместе. Она, Катерина, была у них за старшую. Сейчас Катя уже не руководитель, просто посетительница и даже больше, завсегдатай. Её несоответствие месту вскоре сгладилось. Нельзя сказать, что она вписалась. Слишком выделялись среди выцветшего ситца и стоптанных босоножек её крепдешины и скромные украшения, загорающиеся на солнце ослепительным блеском.
Катерина поначалу удивлялась своему присутствию на этой террасе, чувствовала себя чужой и не в своей тарелке, но сюда её тянуло как магнитом. Тут были люди, увы, в друзья они не годились, но сидеть в четырёх стенах одной в жару было выше всяких сил, и она шла, как кобыла, управляемая пьяным хозяином заблудившемся по дороге домой, в стойло, понурив голову.
Пропустить с утра бокальчик пива и никуда не спешить, потом, вечером засесть, пережить присутствие нескольких пьяных компаний, послушать, о чём говорит гуляющий люд, брезгливо погасить окурок и уйти. Встать под душ, растянуться на лёгких простынях, заснуть, не обременяя себя мыслью и делом. Разве не лучший способ пережить жару и депрессию? От безделья она стала приглядываться к посетителям. Занятие увлекло и понемногу затянуло.
Степанов
– Привет, – сказала Катерина девчатам – и привычно уселась лицом к улице и проезжей части. С утра спешил занять место за столиком Степанов. Он жил над магазином. Подтянут, всегда задумчив. Обычно он существовал в двух ипостасях: был полупьян и сильно пьян. Приняв на грудь, не засиживался и исчезал. Однажды она заприметила его ранним утром у чудом сохранившегося в районе совкового гастронома. Там разливали с восьми. Толпа истомившихся за ночь на одно лицо, мужчин и женщин, медленно стекалась к открытию под широкие двери гастронома-спасителя. Степанов терпеливо ждал, растворившись, в среде таких же, как он, алчущих. Дождавшись, серая масса понемногу рассасывалась, и Степанов менял дислокацию медленно, но верно приближаясь к террасе. Девчонки открывали с девяти, но Степанов приходил не сразу, ждал, выдерживал паузу. Шёл деловито, в шаге угадывалась выправка военного, опрятен, только из-под утюга, спешащий куда-то человек, на минутку решивший присесть под тенью зонтика. Иногда он выпивал бутылку пива и уходил. Обычно зависал надолго. Выяснилось, что Катерина знала его жену.
Певунья-стрекоза Любка вовремя поняла, что безденежья и периода дикого капитализма в стране, ей одной на руках с детьми и непутёвым мужем-идеалистом, не осилить. Она не долго думала, снялась, да и укатила в Америку. Чисто женская интуиция-защитница сработала чётко. Любка по-мужски жёстко пресекла в себе всякие сантименты на счёт нажитого за жизнь нехитрого добра. Перед ней стояла цель важнее: СПАСЕНИЕ от надвигающейся, как гроза, нищеты и убогой старости. В стране тогда всё рушилось, как карточный домик. Хорошо подумав, она поняла, что провинциальный город и её бальзаковский возраст не оставляли никаких шансов и перспектив. Куда иголка – туда и нитка. Иголкой, главой семьи, здесь, как ни прискорбно и обычно, была она, женщина, маленькая и хрупкая Любаша. Словом, следом за матерью отправились сыновья. Степанов даже не успел понять, что происходит. Он вконец запутался, очутился у себя на родине в России под Рязанью, спрятался уже седеющий, как птенец, под материнское крыло, нашёл таки недолгий покой и забвение в далёком отчем доме. Он ходил по грибы и ягоды, ухаживал за стариками, упорно не желая принять происходящего с ним и с резко изменяющимся уже чужим ему и окончательно непонятным миром. Наконец, понял, что возврата к прошлой жизни не будет, простил Любке строптивость и авантюризм, но бегства её не принял. Не было в нём ни Любкиной лёгкости на подъём, ни оптимизма, ни присущего женщинам обострённого чувства самосохранения. Самец. Другие взгляды и понятия. Другая походка и повадки. Степанов, оставшись один, люто загрустил. Ещё крепче, мастак выпить он был всегда, присел на стакан.
– Я однолюб – перебросил он мостик между своим теперешним подвешенным пенсионерским состоянием и Любкой с детьми в прошлой жизни, отмахиваясь от дамы, коротавшей с ним однажды весь затянувшийся хмельной день. Дама не верила и продолжала наседать. Сначала они говорили тихо, он галантно угощал. Не герой её романа, случайный собутыльник. Мысли и жизнь его были там, в Америке, рядом с весёлой хохотушкой Любкой. И только тело, пьяное и расслабленное, зависло на чужой ему террасе. Он был рад, что время так тихо и беззаботно сочится сквозь пальцы тут, на виду, среди людей. В пустой тишине его трёхкомнатной не то холостяцкой, не то нежилой квартиры было невыносимо тяжко коротать остановившуюся жизнь. Вместе с Любкой из неё, квартиры, исчезли запахи борща и чистоты, голоса близких людей и даже сны. Пустыня.
