Энтони Рейнольдс
Избранный Кхорна
Тьма сгущалась вокруг Мальвена по мере того, как он спускался все глубже в замкнутый, давящий лабиринт Гипергеома. По осыпающимся каменным тоннелям гуляли потоки горячего воздуха, трепля его оборванную рясу. Ветер был мертвенно-сухим и порывистым; он поднимался из глубин земли, словно дыхание самого мира демонов, и нес с собой запахи чего-то давно мертвого и забытого.
Единственным источником света был архаичный фонарь, висевший в воздухе рядом с сенешалем; несшие его над землей гравимоторы резко жужжали, заставляя неподвижный воздух дрожать. За границами освещенного фонарем пространства стояла абсолютно непроглядная тьма.
Под этими безжизненными бледными лучами лицо Мальвена казалось бескровным и бесцветным. Он был — по человеческим стандартам — древним существом. Горечь и обида отпечатались на истерзанном возрастом лице, а глубоко посаженные, делавшие его похожим на труп глаза поблескивали, словно куски обсидиана. Его тело было чахлым и хрупким, но тем не менее на боку у него висел короткий меч. Даже самые старые слуги в легионе Пожирателей Миров были воинами, от которых требовалось сражаться и убивать, когда это было необходимо.
При каждом шаге, уводившем его дальше во тьму, коричневый сенешальский посох глухо ударял по песку под ногами. Тоннель был шириной лишь в два размаха рук, но высокий потолок терялся в тенях. Тьма, казалось, давила на него, словно его присутствие было ей ненавистно.
На мелком как пыль красном песке тоннеля виднелись недавние отпечатки ног, и он следовал за ними. За день сюда, вниз, отправили девять посланников. Ни один не вернулся.
Мальвен сомневался, что на протяжении бессчетных тысячелетий здесь ступал кто-либо кроме тех, кто оставил эти следы. С другой стороны, в Оке время шло странно. Тысяча лет тут могла равняться лишь нескольким часам в реальном пространстве.
Гудящий фонарь начал мигать и тускнеть, и Мальвен ускорил шаг, спеша вперед по тоннелю. Тоннель был одним из тысяч подобных ему, вырезанных в камне под руинами, что когда-то являлись огромным городом. Он миновал боковые коридоры и узкие проходы, многие из которых были завалены осыпавшимся щебнем и каменными обломками, и бессчетные резные проемы, ведущие в выдолбленные в скале камеры и темницы. Все они были тесными и удушливыми, с низкими потолками и узкими стенами.
На периферии его зрения мелькало движение, когда он проходил рядом с этими древними камерами. В них обитали осколки воспоминаний из прошлого. Имматериум оживил эти терзаемые отголоски людей, теперь витавшие на самых пределах восприятия. Они кричали, кровожадные и безумные, а их очертания были туманны и искажены, как на размытом пикте.
Он не обращал внимания на злобных призраков и продолжал идти по тоннелю. Он давно привык к воющему безумию Варпа, а неотложность его дела не оставляла времени отвлекаться на что-то столь несущественное, как потревоженные отголоски прошлого.
День оказался катастрофой, и ему было тяжело от мысли, что его совет — которому его повелитель не стал следовать — оказался отчасти пророческим.
Он был достаточно стар, чтобы помнить о тех временах, когда легион, теперь раздробленный, с гордостью носил свое первое имя. Галактика тогда была совершенно иной, а его повелитель был капитаном Легионес Астартес, а не военным предводителем, командующим кровожадным сбродом, как сейчас. Он помнил волнительный трепет надежды и возбуждения, охвативший воинов легиона, когда флоту сообщили, что их возлюбленный примарх найден. Они еще не знали, какой ужас за этим последует.
Был только один сын Ангрона, которому примарх по-настоящему благоволил, и он окончательно погубил легион после великого провала Ереси Гора. Мальвен советовал своему повелителю не привлекать Предателя, но желание Аргуса Бронда уничтожить своего противника не позволило ему прислушаться к рекомендациям.
Бронд был убежден, что если Предатель будет сражаться на его стороне, он навсегда избавится от Таругара и его Поглотителей. Бронда объявят Избранным Кхорна, и честь вести Кровавый крестовый поход достанется ему.
Однако Предатель оправдал свое прозвище. Когда пришло время, он не стал сражаться за Бронда, а исчез в темноте лабиринта.
Продолжая идти по следам посланников, отправившихся сюда до него, Мальвен повернул в боковой проход, что был шире прочих. Обогнув угол, он нерешительно остановился. Его вдруг охватила дрожь — несмотря на удушающе сухой жар, царивший в тоннеля Гипергеома.
Воздух изменился. Угроза ощущалась явно, как готовый разразиться шторм. Здесь, казалось, было еще темнее, и все его чувства предельно обострились. В воздухе ощущался металлический привкус — безошибочно узнаваемый запах крови. Предатель был близко. Следы на песке вели во мрачную тьму. Ни один не вел обратно наверх.
Подавив страх, Мальвен заставил себя двинуться вперед. Следы уходили в коридор примерно на тридцать шагов, а потом замедлялись, отражая нерешительность и осторожность людей. Органы чувств у предыдущих посланников не были усиленны аугментически, как у Мальвена. Несомненно, вонь крови настигла их только на этом месте. Ему же смрад, исходивший из черной камеры впереди, казался почти невыносимым.
На красном песке под ногами виднелись пятна более темного цвета. Хотя он чувствовал, что из темноты за ним наблюдают злобные глаза, сенешаль выпрямился и вошел. Фонарь не освещал камеру полностью, и в углах помещения чернели тени. Он никого не видел, но знал, что не один.
— Господин?
Осыпающиеся колонны поддерживали низкий потолок, и из-за них камера походила на склеп. С железных креплений на влажных стенах, покрытых брызгами крови, свисали ржавые цепи. На полу были разбросаны части тел, словно забытые игрушки сумасшедшего ребенка. По виду некоторых даже нельзя было сказать, что они когда-то принадлежали людям, так жестоко и так основательно над ними надругались. Это была работа бешеного монстра.
Под подошвами его сандалий чавкали внутренности. Он прокладывал себе путь через останки, прикрыв рот и нос отворотом рясы, чтобы защититься от запаха. Здесь воняло как на скотобойне: кровью, разорванными внутренностями и изрубленной плотью.
Оперевшись на одну из колонн, Мальвен медленно повернулся на месте, напрягая глаза в попытке увидеть что-нибудь в тенях.
— Господин, я Мальвен Биттерспир, сенешаль Аргуса Бронда, бывшего капитана семнадцатой роты.
Свет от фонаря отбросил на дальнюю стену кривую тень, и Мальвен, щурясь, нерешительно двинулся к ней.
— Я здесь, чтобы попросить вас присоединиться к нам на поверхности. Был брошен кровавый вызов. Неужели вы не намереваетесь сражаться, как поклялись?
Пятно, привлекшее внимание Мальвена, обрело четкие очертания, когда светящийся фонарь приблизился к стене вместе с ним. Это было оружие, прислоненное к низкой каменной платформе, которая выступала из стены.
— Дитя кровопролития!
Цепной топор казался больше, чем он его помнил. Сколькие пали под этим страшным оружием? Выкованный самим Ангроном, он был величиной с Мальвена, а его зубья были забиты обрывками плоти и покрыты запекшейся кровью.
Рядом с «Дитя кровопролития» лежало шесть черепов: четыре справа, два слева. Мальвен протянул…
И тут он увидел его. С неподвижностью статуи сидящего на платформе, словно надменный царь-воитель на троне. Его руки, как всегда, были обнажены, а запястья — обмотаны цепями в подражание своему примарху-гладиатору. На нем был побитый в боях тяжелый доспех старого образца. Увенчанный гребнем шлем лежал на песке у его ног.
Лицо Предателя скрывалось в тени, но его глаза, похожие на горящие угли, светились обещанием насилия и неконтролируемой яростью.
— Кхарн!..
Мальвен замер, словно парализованный.
А гигант схватился за топор.
***
Немощное ничтожество боязливо делает шаг вперед. Он еще не осознает, какую глупость совершил, но скоро осознает. И он умрет, как остальные. Меня охватывает трепет предвкушения, вокруг тишина, только кровь грохочет в моих венах. Он стар и слаб. Смерть уже готова накинуть на него саван. Ты недостоин принадлежавшего примарху топора, тонкокожий. Я убираю руку с «Дитя кровопролития». Его всегда тяжело отпускать, ибо теперь он часть меня, я не знаю, где заканчиваюсь я и начинается топор. Я медленно поднимаюсь, чтобы не спугнуть старого глупца — пока не надо. Я смотрю ему в глаза. Он не в состоянии двигаться. Я ощущаю вкус твоего страха, меня от него мутит. Он словно ребенок передо мной, какой-то отвратительный юнец, выглядящий на века старше своего возраста, мне до боли хочется разорвать его на куски, но я позволяю ненависти накапливаться. Мое тело охватывает дрожь. Я приближаюсь к нему, держась в тени. У него водянистые глаза, и они молча умоляют меня. Я держу его в оцепенении. Ты жалок, ты воплощенная слабость, ты мне омерзителен. Я демонстративно смотрю на дверной проход. Это единственный выход. Я моргаю, и он освобожден. Резкий выброс адреналина выдает его намерение. Рационально размыслив, старый глупец понял бы, что у него нет шансов, но ужас — истинный ужас — полностью лишен рациональности. Трусливое ничтожество бросается в бег. Это приглашение, перед которым я не могу устоять. Завеса сорвана, и я отдаюсь ярости, все красное, какое же восхитительное облегчение — дать ей омыть меня, заполнить меня, стать со мной единым целым! Это — жизнь, одно лишь это — истинно! Я в мгновение оказываюсь рядом с ним, его костлявое плечо вылетает из сустава, когда я хватаю его. Я швыряю его в сторону, он тяжело падает, пропахивая борозду в красном песке, и ударяется о колонну. Хруст. Это похоже на звук ломаемых веток. Костный мозг вытекает, и новая кровь окрашивает песок, он хнычет как младенец, звук приводит меня в бешенство, я рядом прежде, чем он успевает понять, что происходит. Я хочу, чтобы он встал и боролся, он говорит, что не может, я поднимаю его на ноги, но он падает бесформенной кучей, как только я убираю руку с его шеи. Ты не воин. Я пинаю его, и он отлетает, но недалеко. Еще один хруст. Он сползает по стене, окровавленный и разбитый. Я опускаюсь на колени рядом с ним, а он трясется и хватает ртом воздух, валяясь в пыли. Твоя смерть не принесет мне почета. Мои руки охватывают его голову целиком. Твой череп хрупок и непрочен. Он говорит что-то, но я слышу лишь кровь, громыхающую, как адские барабаны. Твой череп не из числа тех, которые я ищу. Кхорну он не нужен. Я надавливаю сильнее, и его голова проваливается внутрь себя, как гнилой фрукт. Запах отвратителен. Я реву, «Дитя кровопролития» вновь в моей руке, и он тоже ревет, принятое раньше решение не марать оружие кровью этого тонкокожего забыто. Я обрушиваю его на безголовое тело, из-под поющих зубов «Дитя кровопролития» брызжет кровь. Я высвобождаю его, и ударяю снова, и снова, и сно…
