Сара Перри
Змей в Эссексе
Стивену Кроу
Если бы у меня настойчиво требовали ответа, почему я любил моего друга, я чувствую, что не мог бы выразить этого иначе, чем сказав: «Потому, что это был он, и потому, что это был я».
Мишель Монтень. Опыты[1]
THE ESSEX SERPENT by SARAH PERRY
Copyright © 2016 Sarah Perry
Оформление обложки: Steve Panton
© Юлия Полещук, перевод, 2017
© «Фантом Пресс», издание, 2017
Канун Нового года
В холодном свете полной луны по берегу Блэкуотера бредет молодой человек. Он опрокидывал стакан за стаканом, провожая старый год, пока не заболели глаза, пока не утомили его сутолока и яркий свет. Теперь его мутит.
– Прогуляюсь к воде, – сказал он и чмокнул в щеку ту, что сидела рядом. – Вернусь к бою курантов.
И вот он стоит и смотрит на восток, где река медленно поворачивает к темному устью, на чаек, белеющих на волнах.
Ночь холодна, так что впору окоченеть, но греют выпитое пиво и добротное пальто. Воротник натирает шею, пальто тесновато. Молодой человек чувствует, что вдрызг пьян. Во рту пересохло. Пойду-ка окунусь, думает он, надо встряхнуться. Он спускается с тропинки и останавливается на берегу, где в черном глубоком иле ждут прилива все протоки.
– За дружбу старую – до дна,[2] – выводит он мелодичным тенором певчего, прыскает со смеху, и кто-то смеется в ответ. Молодой человек расстегивает и распахивает пальто, но этого ему мало – хочется, чтобы острый ветер бритвой скользнул по коже. Он подходит к воде поближе, высовывает язык, пробует соленый воздух на вкус. Да, окунусь-ка, пожалуй, думает он и скидывает пальто на топкий берег. В конце концов, он не раз проделывал это в детстве в компании мальчишек, они купались, храбрясь друг перед другом, в новогоднюю ночь, когда старый год умирает в объятиях нового. Сейчас отлив, ветер стих, и Блэкуотер не опасен: дайте стакан – и реку можно осушить до дна вместе с ракушками, устрицами и всем остальным.
Вдруг что-то меняется – то ли в изгибе реки, то ли в воздухе: устье приходит в движение, как будто поверхность воды (тут молодой человек делает шаг вперед) пульсирует, колышется, но тотчас разглаживается и замирает, однако вскоре снова вздрагивает, словно от прикосновения. Он подходит ближе, ничуть не испугавшись; чайки одна за другой взлетают, и последняя испускает отчаянный крик.
Зима оглушает его, словно ударом в темя, холод пробирается под рубашку, пронизывает до костей. Приятное опьянение испарилось, юноше неуютно в темноте; он ищет пальто, но луна скрылась за тучами, и не видно ни зги. Он медленно вдыхает колючий воздух. Топкий берег хлюпает под ногами, как будто кто-то вдруг пустил воду. Ничего страшного, подбадривает себя молодой человек, но все повторяется: сперва все странно замирает, словно на фотографии, а потом резко приходит в движение, которое не объяснишь влиянием луны на приливы и отливы. Ему кажется, что он видит – да что там, он видит вполне отчетливо, – как над водой медленно вздымается зловещая горбатая громадина, покрытая грубой чешуей, и тут же пропадает.
Темнота пугает. Он чувствует, во мраке что-то есть, какое-то свирепое чудище, рожденное в воде, оно выжидает, не сводит с него глаз. Монстр дремал в глубине и вот наконец всплыл на поверхность. Молодой человек представляет, как чудище рассекает грудью волну и жадно вдыхает воздух, сердце его екает от страха, словно юношу в мгновение ока судили, признали виновным и вынесли приговор: грехи его велики, и в душе червоточина! Его как будто ограбили, лишили всего, что было в нем доброго, и теперь ему нечего сказать в свою защиту. Он вглядывается в темный Блэкуотер и снова замечает, как что-то вспарывает поверхность воды и скрывается из виду, – да, чудовище поджидало его здесь и вот нашло. Молодой человек на удивление спокоен: пусть каждый получит по заслугам, он готов признать свою вину. Его мучит раскаяние, надежды на спасение нет, – что ж, поделом.
Но вдруг поднимается ветер, уносит тучу, и робкая луна снова показывает свой лик. Светит она тускло, но и это приносит облегчение: да вот же, в каком-нибудь ярде, лежит его пальто, все в грязи, вот и чайки садятся на воду – и только что пережитый ужас кажется молодому человеку абсурдным. Сверху доносится смех: по тропинке идут нарядно одетые юноша и девушка. Он машет им рукой и кричит: «Я здесь! Я здесь!» – и думает: Да уж, здесь я – на топком берегу, который знает лучше, чем родной дом, в месте, где река делает медленный изгиб, и нечего бояться. Чудище! – думает он и смеется над собственным страхом, от облегчения кружится голова. Да в этой реке сроду не водилось ничего, кроме сельди и макрели!
Нечего бояться в Блэкуотере, не в чем каяться, он просто перебрал пива, вот и причудилось в темноте. Набегает волна, старая его подруга; он заходит в воду, раскидывает руки и кричит: «Я здесь!» – и чайки верещат в ответ. Окунусь-ка я, думает он, за счастье прежних дней – и со смехом стягивает рубашку.
Маятник летит из старого года в новый, и мрак накрывает бездну.
I
Диковинные вести из Эссекса
Январь
1
Был час дня – время, когда в Гринвичской обсерватории падает шар. День выдался пасмурным, лед покрывал нулевой меридиан и оснастку широких баркасов на запруженной судами Темзе. Капитаны отмечали время и уровень воды, ладили багровые паруса к норд-осту; груз железа следовало доставить в литейную Уайтчепела, где языки колоколов звонили о наковальни полсотни раз, будто возвещая о близящемся конце времен. Время измеряли сроками в Ньюгетской тюрьме, растрачивали впустую философы в кафе на Стрэнде, теряли те, кто мечтал, чтобы былое вернулось, и проклинали те, кто желал, чтобы настоящее стало былым. Апельсины и лимоны, в Сент-Клементе перезвоны, а колокол Вестминстера молчал.
Время стоило денег на Королевской бирже, где с убыванием дня таяли надежды протащить верблюда сквозь угольное ушко, и в кабинетах кредитного общества «Холборн-Барс», где зубастая шестеренка главных часов посылала электрический заряд дюжине подчиненных часов, отчего те принимались звонить. Клерки поднимали головы от счетных книг, вздыхали и снова опускали глаза. На Чаринг-кросс-роуд время пересаживалось с колесницы в проворные омнибусы и кэбы, а в покоях Королевской больницы и госпиталя Святого Варфоломея боль растягивала минуты в часы. В часовне Уэсли пели гимн «Текут пески времен», уповая на то, что те потекут быстрее, а в считанных ярдах от церкви на могилах кладбища Банхилл-Филдс таял лед.
В юридических корпорациях «Линкольнс-Инн» и «Миддл-Темпл» адвокаты заглядывали в календари и отмечали, что срок исковой давности истекает; в меблированных комнатах Кэмдена и Вулиджа время летело на горе любовникам, не заметившим, как быстро смерклось, и оно же своим чередом исцеляло их житейские раны. В вереницах домов-близнецов и на съемных квартирах, в высшем свете, низших кругах и среднем сословии время проводили и растрачивали впустую, берегли из последних сил и убивали под нескончаемым ледяным дождем.
Станции подземки «Юстон-сквер» и «Паддингтон» принимали пассажиров, которые текли нескончаемым потоком, точно сырье, которое везут на фабрику, чтобы измельчить, обработать, разлить по формам. На кольцевой линии в поезде, следовавшем на запад столицы, в неверном свете вагонных фонарей у «Таймс» не обнаруживалось добрых вестей, в проходе из порванного мешка высыпались битые фрукты, от плащей пассажиров пахло дождем. Доктор Люк Гаррет, втянув голову в поднятый воротник, вслух повторял строение сердца. «Левый желудочек, правый желудочек, полая верхняя вена», – считая на пальцах, бормотал он в надежде, что эта литания утихомирит бешеный стук сердца. Сидевший рядом с ним господин покосился удивленно, пожал плечами и отвернулся. «Левое предсердие, правое предсердие», – еле слышно произнес Гаррет, он привык к любопытным взглядам, хотя и старался не привлекать лишнего внимания. Друзья прозвали его Чертенком из-за малого роста (он едва доставал другим до плеча) и энергичной подпрыгивающей походки – того и гляди заскочит с размаху на подоконник. Даже сквозь пальто ощущалась его упругая сила, а лоб так выдавался вперед, словно с трудом вмещал мощный и напористый интеллект, над черными глазами свисала неровная длинная челка цвета воронова крыла. Хирургу сравнялось тридцать два года, ум его был неукротим и ненасытен.
Лампы потухли и снова зажглись. Гаррет подъезжал к своей станции. Через час он должен присутствовать на похоронах пациента, и вряд ли нашелся бы человек, которого меньше печалила утрата. Майкл Сиборн скончался шесть дней назад от рака гортани; и пожиравший его недуг, и хлопоты врача он сносил с одинаковым безразличием. Мысли Гаррета устремились не к усопшему, а к его вдове, которая сейчас (с улыбкой подумал он), наверно, причесывает растрепанные волосы или вдруг обнаружила, что от ее добротного черного платья оторвалась пуговица.
