Леопольдо Лугонес
Необъяснимое явление
Одиннадцать лет прошло с тех пор. Я разъезжал тогда по сельским районам провинций Кордова и Санта-Фе, запасшись рекомендательными письмами, чтобы не останавливаться в скверных гостиницах строящихся посёлков. Мой желудок, вконец расстроенный ежедневным мясным салатом с укропом и, как судьба, неотвратимыми орехами на десерт, нуждался в основательной поправке. Последняя поездка не сулила ничего хорошего. Никто не мог подсказать мне, где можно заночевать в том селении, куда я направлялся. Тем не менее дела не терпели отлагательства, и тут на помощь пришёл благоволивший ко мне мировой судья.
— Знаю я там, — сказал он, — одного вдовца-англичанина. У него самый хороший дом в посёлке и кое-какие земли, кстати, очень недурные. По роду деятельности мне приходилось оказывать ему кое-какие услуги, что может быть вполне приличным предлогом для рекомендации, и если это возымеет действие, он вас отлично примет. Я говорю "если возымеет действие", потому что мой знакомый хоть и порядочный человек, но не без причуд. К тому же он на редкость скрытен. Никому ещё не удавалось проникнуть в его дом дальше отведённой для гостей спальни, а гости бывают у него не часто. Это мало обнадёживает, но больше ничем помочь не могу. Если хотите, я дам вам рекомендательное письмо, а там как повезёт.
Я согласился и немедленно отправился в путь, несколько часов спустя прибыв к месту назначения.
Ничего привлекательного в этом месте не было. Крытый красной черепицей вокзальчик, на перроне — скрипящая под ногами угольная пыль, направо — семафор, налево — водокачка. Впереди, на запасных путях, — полдюжины вагонов, ждущих погрузки, а дальше, под навесом, — гора мешков с пшеницей. За насыпью расстилается жёлтая косынка пампы; вдали рассыпаны небеленные домишки с неизменной скирдой на задворках; кольца дыма от идущего где-то за горизонтом поезда, и в лад всему сельскому тону пейзажа — бескрайняя умиротворённая тишина.
Как и все постройки недавнего времени, домишки располагались с незамысловатой симметричностью. Соразмерность сквозила и в облике осенних лугов; какие-то батраки шли на почту за письмами. Я спросил у одного, как найти нужный мне дом, и он сразу показал дорогу. По его тону я заметил, что к хозяину дома здесь относятся с почтением.
Он жил неподалёку от станции. В нескольких сотнях метрах к западу, у обочины, обретавшей вечером лиловый оттенок пыльной дороги, я увидел дом с карнизом и ступенями при входе, отличавшийся от других какой-то вычурностью. Садик перед домом, дворик, обнесённый стенкой, над которой торчали ветви персикового дерева. Всё это дышало свежестью и благодатью, но казалось нежилым. В вечерней тишине там, над пустынным распаханным полем, этот похожий на коттедж домик источал тихую грусть, точно свежая могила на заброшенном кладбище.
Подойдя к садовой решётке, я обратил внимание на розы, чей тонкий аромат смягчал дурманящие испарения свежеобмолоченной пшеницы. Между деревьями, до которых можно было дотянуться рукой, привольно росла трава, у стены стояла ржавая лопата, усики вьюнка оплетали её рукоятку.
Я толкнул калитку, прошёл через сад и не без робости постучал в дверь. Прошло несколько минут. Где-то в щели загудел ветер, усиливая ощущение безлюдья. Я постучал ещё раз и вскоре услышал шаги. Рассохшаяся деревянная дверь со скрипом отворилась. На пороге стоял хозяин дома, он поздоровался со мной. Я протянул ему письмо. Пока он читал, я, не стесняясь, разглядывал его. Крупная лысая голова, гладко выбритые щёки, аристократический рот, прямой нос. Вероятно, он был склонен к мистицизму. Его надбровные дуги, выдававшие импульсивный характер, уравновешивали презрительное и своевольное выражение подбородка. Этот человек мог быть и военным, и миссионером. Чтобы довершить впечатление, мне хотелось взглянуть на его руки, но видна была только тыльная их сторона.
Прочитав письмо, он пригласил меня пройти в дом, и всё остальное время до ужина посвятил моему устройству. Только за столом я начал примечать нечто странное.
Я обратил внимание на то, что моего собеседника, при всех его безукоризненных манерах, Как будто что-то тяготило. Его взгляд, устремлённый в угол комнаты, выражал тоскливое беспокойство. Но так как именно на это место падала тень от его фигуры, Я, поглядывая украдкой в ту сторону, ничего там не мог разглядеть. Впрочем, возможно, мне это показалось, и просто хозяин отличался рассеянностью.
Тем не менее беседа была оживлённой. Мы говорили о разгулявшейся в соседних посёлках холере. Мой хозяин был гомеопат и не скрывал удовлетворения от встречи с единомышленником. Но вдруг обронённая мною фраза изменила тон нашей беседы. Разговор о действии малых доз навёл меня на мысль, которую я поспешил высказать.
— Воздействие на маятник Рюттера близости какого-либо вещества, — сказал я, — не зависит от его количества. Одна гомеопатическая пилюля вызывает такие же отклонения, как пятьсот или тысяча пилюль.
Я сразу же заметил, что хозяина заинтересовало моё наблюдение. Теперь он смотрел на меня.
— И всё же, — отвечал он, — Рейхенбах опроверг этот довод. Я полагаю, вы читали Рейхенбаха?
— Ну как же, читал. И не только читал, но и разбирался в его возражениях, ставил опыты и на собственном примере убедился, что ошибается именно учёный немец, а вовсе не англичанин. Причина такого рода ошибок столь явна, что я не могу взять в толк, как этого не замечает досточтимый создатель парафина и креозота.
Лицо хозяина осветилось улыбкой: верное доказательство взаимопонимания.
— Вы пользовались старым маятником Рюттера, или тем, который усовершенствовал доктор Леже?
— Усовершенствованным, — отвечал я.
— Это лучше. Так в чём же, по вашему мнению, причина ошибки Рейхенбаха?
— А вот в чём. На испытуемых, с которыми он работал, производило впечатление количество вещества, и они оказывали соответствующее воздействие на прибор. Если, скажем, под влиянием крупицы магнезии амплитуда маятника достигала четырёх делений, то, согласно общепринятым представлениям о причинно-следственной связи, большая амплитуда колебаний соответствует большему количеству вещества, например десяти граммам. Испытуемые барона были, как правило, людьми далёкими от науки, но те, кто этим занимался, знают, сколь сильно влияние расхожих идей, если они с виду логичны, на такого рода субъектов. Здесь-то и кроется причина ошибки. Маятник зависит не от количества, а от свойств изучаемого вещества, и только от них. Но когда испытуемый считает, что важно количество, воздействие растёт, ибо всякая убеждённость есть по сути волевой акт. Зато когда испытуемые не знают о количественных изменениях, колебания маятника подтверждают версию Рюттера. Когда влияние галлюцинаций исключается…
— Ох, опять эти галлюцинации, — сказал мой собеседник с явным неудовольствием.
— Я не из тех, кто всё на свете готов объяснять галлюцинациями, особенно если принять во внимание, что их обычно путают с субъективными впечатлениями. Для меня галлюцинации — это скорее проявление некой силы, а не состояние души, и если с этим согласиться, то таким образом можно объяснить целый ряд феноменов. Думаю, что так оно и есть.
— Увы, это не так. Я, знаете ли, году в тысяча восемьсот семьдесят втором познакомился с Холмом, лондонским медиумом. Потом я с большим интересом с сугубо материалистических позиций следил за опытами Крукса. Но истинное положение дел я уразумел в тысяча восемьсот семьдесят четвёртом году. Галлюцинациями всего не объяснишь. Поверьте мне, видения, они сами по себе…
— Позвольте маленькое отступление, — прервал я, улучив момент, удобный для того, чтобы удостовериться в правоте моих предположений. — Позвольте спросить вас, но, если вопрос покажется вам нескромным, можете не отвечать: вы ведь военный в прошлом?
— Очень недолгое время: в Индии я дослужился до младшего лейтенанта.
— Ну уж в Индии у вас были, наверное, возможности для любопытных штудий?
— Вовсе нет. Война закрыла мне дорогу в Тибет, а я так хотел побывать там. Я добрался до Гампура, и на этом всё кончилось; из-за нездоровья я вскоре вернулся в Англию, из Англии в тысяча восемьсот семьдесят девятом году переехал в Чили и вот, в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом приехал сюда.
— А что, в Индии вы заболели?
— Да, — снова уставляясь в угол, грустно отвечал мне бывший военный.
— Холера? — домогался я.
— Нет, это было нечто похуже, — начал хозяин. — Это было нечто непонятное. Сорок лет минуло с тех пор, но я никому ничего не рассказывал. Да и зачем? К чему рассказы? Никто бы не понял. А меня в лучшем случае сочли бы за помешанного. Нет, я не просто мрачный человек, я человек отчаявшийся. Моя жена скончалась восемь лет назад, ничего не зная о моём недуге, а детьми я, по счастью, не обзавёлся. И вот сейчас впервые встретил человека, который может меня понять. — Я учтиво поклонился. — Как прекрасна наука, свободная наука, без академий и послушников. И всё же её порога вы ещё не перешагнули. Рейхенбах — это только пролог. То, что вы услышите, покажет вам, как далеко может завести эта дорога.
