Генрик Сенкевич
Семья Поланецких
ГЛАВА I
Был час пополуночи, когда Поланецкий подъезжал к кшеменьской усадьбе. В детстве он дважды бывал там на каникулах с матерью, дальней родственницей первой жены нынешнего владельца Кшеменя, и теперь пытался припомнить эти места, но давалось ему это с трудом. Ночью, при луне, все принимало иные очертания. Над кустарником, лугами и пашней низко стлался белесый туман, преображая все в безбрежное озеро, и впечатление это усиливалось благодаря дружному лягушачьему кваканью. Была ясная, лунная июльская ночь. По временам, когда умолкали лягушки, с росистых лугов доносился крик дергачей, а на заболоченных прудах за ольховником изредка, будто из-под земли, ухала выпь.
Поланецкий не мог не поддаться очарованию этой ночи. От нее повеяло на него чем-то родным, близким, и близость эту ощущал он тем сильней, что давно не был здесь, всего два года как вернувшись домой из-за границы, где провел раннюю молодость и занимался коммерцией. И, подъезжая сейчас к спящей деревне, он вспомнил детство, мать, которой уже пять лет не было в живых, и все огорчения и беды той далекой поры показались сущими пустяками по сравнению с теперешними.
Наконец бричка въехала в деревню. У околицы на бугре стоял сильно покосившийся крест, готовый вот-вот упасть. Поланецкий помнил этот крест: здесь когда-то зарыли человека, который повесился в ближнем лесу, и люди долго боялись потом проходить ночью мимо.
За крестом начинались первые хаты. Но в деревне все уже спали. Ни одного оконца не светилось, лишь, насколько хватал глаз, в лунном сиянии купались кровли, казавшиеся на фоне ночного неба серебристо-белыми. Стены мазанок отсвечивали бледно-зеленым, иные же, в гуще вишневых садов, за высокими подсолнухами или тычковой фасолью, совсем тонули в тени. Во дворах тявкали собаки но сонно, как бы вторя вразнобой отдаленному кваканью лягушек, крикам выпи, дергачей и всем тем звукам, которые полнят летнюю ночь, лишь усиливая впечатление тишины.
Медленно катившаяся по рыхлой песчаной дороге бричка въехала в темную аллею, испещренную бликами лунного света, проникавшего сквозь листву. Слышно стало, как пересвистываются ночные сторожа. В конце аллеи белел дом, несколько Окон еще светились. На стук колес на крыльцо выбежал мальчик и помог Поланецкому вылезти. Подошел и ночной сторож с двумя белыми дворнягами, как видно, молодыми и добрыми: вместо лая обе принялись ластиться к приезжему, прыгая на него и так бурно выражая свою радость, что сторож палкой вынужден был умерить их пыл.
Мальчик вынес вещи из брички, и спустя мгновенье Поланецкий очутился в столовой, где его ждал накрытый к чаю стол. У одной стены стоял ореховый буфет, рядом с ним – часы с массивными гирями и кукушкой. На другой стене висело два скверных портрета, изображавших дам в нарядах восемнадцатого века; посередине стоял стол под белой скатертью, вокруг него – стулья с высокими спинками. Ярко освещенная комната с кипящим самоваром, от которого подымался пар, выглядела уютно и приветливо.
Поланецкий стал прохаживаться вдоль стола, но сапоги слишком резко скрипели в этой тишине, и он подошел к окну, глядя на залитый луной двор, где встретившие его так радостно белые дворняжки гонялись теперь друг за дружкой.
Немного погодя дверь из соседней комнаты отворилась, и вошла молоденькая девушка – дочь владельца имения от второго брака, как догадался Поланецкий. При ее появлении он отошел от окна и, приблизясь в своих скрипучих сапогах к столу, поклонился и представился.
– Мы из телеграммы узнали о вашем приезде, – проговорила, протягивая ему руку, девушка. – Отец уже лег, ему нездоровится, но завтра он будет рад вас видеть.
– Извините, что так поздно, – ответил Поланецкий, – но поезд приходит в Чернев только в одиннадцать часов.
– И до Кшеменя еще две версты. Отец говорит, вы здесь бывали раньше.
– Да, приезжал матерью, когда вас еще на свете не было.
– Знаю. Вы – папин родственник.
– Собственно, родственник первой жены пана Плавицкого.
– Родственными связями отец очень дорожит, даже самыми дальними.
Она стала наливать чай, другой рукой отгоняя от самовара пар, который застилал ей глаза. Разговор прервался, слышалось только тиканье часов. Поланецкий, который интересовался молодыми женщинами, стал присматриваться к ней. Среднего роста, довольно стройная, темноволосая, с тронутым загаром, кротким, но как бы угасшим лицом. Голубые глаза и красиво очерченный рот.
Судя по лицу, нрава она была спокойного и мягкого. «Не красавица, но и не дурнушка», – подумал Поланецкий. Во всяком случае, мила и, наверное, добра, – за этой довольно заурядной внешностью должно скрываться множество добродетелей, присущих обычно деревенским барышням. Хотя он был еще молод, жизнь успела его научить, что мужчины при ближайшем знакомстве, как правило, проигрывают, а женщины выигрывают. Он слышал также, что все имение, правда, крайне расстроенное, лежит на панне Плавицкой и ей вечно некогда. Однако, несмотря на обременяющие ее заботы, казалась она спокойной и приветливой. «Наверно, ей спать хочется», – подумал он, заметив, что она невольно щурится при ярком свете висячей лампы.
Итог наблюдений был бы совсем положительный, если бы не обрывавшийся то и дело разговор. Впрочем, ведь она видела его впервые. И кроме того, сама его принимала – нелегкое дело для молодой девушки. Наконец, она догадывалась, что Поланецкий приехал не в гости, а за деньгами. Так оно, кстати, и было. Много лет назад мать его дала в долг двадцать с лишним тысяч под залог Кшеменя, и Поланецкий хотел теперь получить их обратно. Во-первых, проценты платились ему донельзя неаккуратно; во-вторых, будучи компаньоном торгового дома в Варшаве, он нуждался в капитале для заключения сделок. И он заранее дал себе слово ни на какие уступки не идти и любой ценой добиться своего. В делах такого рода он всегда старался быть твердым и непреклонным. Возможно, он не был таким по натуре, но возвел непреклонность в принцип, от которого не отступал из самолюбия. В результате он часто ставил себя в ложное положение, как это бывает с людьми, которые руководствуются в жизни придуманным для себя идеалом.
И сейчас, глядя на эту милую, сонную девушку, Поланецкий твердил себе, вопреки шевельнувшейся у него симпатии: «Все это очень мило, но вы мне все равно заплатите».
– Я слышал, – сказал он, помолчав, – что все дела по имению лежат на вас. Вы любите заниматься хозяйством?
– Я люблю Кшемень, – отвечала она.
– И я тоже любил в детстве. Но хозяйством заниматься… Уж больно условия сейчас неблагоприятные.
– Да, верно… Но мы делаем все, что в наших силах.
– То есть вы делаете все, что в ваших силах.
– Я помогаю отцу, он часто хворает.
– Я не знаток по этой части, но из того, что вижу и слышу, прихожу к выводу, что положение помещиков едва ли изменится к лучшему в ближайшем будущем.
– Мы уповаем на провидение.
– Это никому не возбраняется, но кредиторов к нему не отошлешь.
Она покраснела, и наступило неловкое молчание.
«Начал, так продолжай», – сказал себе Поланецкий и произнес вслух:
– Разрешите объяснить цель моего приезда.
Во взгляде, каким посмотрела на него девушка, можно было прочесть: «Ты ведь только что приехал, время уже позднее, и я с ног валюсь от усталости, неужели же самая простая вежливость не подсказывает тебе отложить этот разговор?»
– Я знаю, зачем вы приехали, – сказала она. – Но, может, вам лучше поговорить с отцом?
– Хорошо. Простите меня, – произнес Поланецкий.
– Это мне надо просить прощения, а не вам. Каждый вправе требовать своего, к этому я привыкла. Но сегодня суббота, а в субботу всегда пропасть дел. И потом, понимаете, в делах такого рода… По мелочам я иной раз сама все улаживаю с евреями… Но в этом случае я бы предпочла, чтобы вы поговорили с папой. Так будет лучше для вас и для меня.
– Итак, до завтра, – сказал Поланецкий; у него язык не повернулся признаться, что в денежных вопросах он предпочитает, чтобы между ним и евреями не проводили никакой разницы.
– Разрешите налить вам еще чаю. – Нет, спасибо. Спокойной ночи.
Он встал и протянул ей руку; девушка подала свою значительно сдержанней, чем при встрече, едва коснувшись кончиков его пальцев.
– Мальчик вас проводит в вашу комнату…
Поланецкий остался один. Он испытывал некоторую неловкость и был недоволен собой, хотя не хотел себе в этом признаться. И стал даже себя уверять, что поступил совершенно правильно. Ведь он же за деньгами приехал сюда, а не любезностями обмениваться. Какое ему, собственно, дело до панны Плавицкой? Не детей с ней крестить. Грубияном его сочла, что ж, тем лучше: нахрапистого кредитора побыстрее стараются удовлетворить.
Недовольство собой было, однако, сильнее доводов рассудка. Внутренний голос шептал Поланецкому, что дело тут не в вежливости, а в сочувствии к усталой женщине. Он чувствовал: его бесцеремонность – поза, и он поступает так вопреки велению сердца и своим врожденным склонностям. Злился он и на панну Плавицкую, тем более что она ему понравилась. От девушки этой, как и от спящей деревушки, от лунной ночи, повеяло на него чем-то бесконечно близким, чего тщетно искал он в женщинах за границей и что сверх всяких ожиданий его растрогало. Но мы часто стыдимся своих душевных порывов. И Поланецкий устыдился, что вдруг расчувствовался, решив быть неумолимым и, невзирая ни на что, припереть завтра к стенке старика Плавицкого.
