Лем Станислав
'Ты'
Станислав Лем
"Ты"
Raymond Seurat "ТOI" (Ed Denoel)
Роман отступает назад, к автору, то есть описание вымышленной действительности заменяет описанием возникновения вымысла. Это, во всяком случае, происходит в авангардной европейской прозе. Вымысел приелся писателям, они перестали считать его обязательным, он надоел им, они не верят в свое всемогущество; они уже не верят, что после их слов "да будет свет" читателя ослепит сияние. Однако то, что они именно так говорят, что они могут так говорить, не вымысел. Роман, описывающий собственное появление, оказался лишь первым шагом в этой ретираде; ныне уже не пишут произведений, показывающих свое возникновение, - регламент конкретного созидания уже весьма тесноват! Пишут о том, что могло бы быть написано... из возникающих в голове замыслов выхватываются отдельные наброски, и странствование среди этих фрагментов, которые никогда не станут текстами в обычном понимании, выглядит сегодня как самозащита. Надо полагать, здесь не последний рубеж, хотя у писателей возникает впечатление, будто эти отступления имеют предел, будто поэтапно они ведут туда, где бодрствует сокровенный, таинственный "абсолютный эмбрион" любого творчества - тот зародыш, из которого могли бы появиться на свет мириады произведений. Но представление о таком эмбрионе - иллюзия. "Первоисточники" настолько недоступны, что на деле их не существует: возвращаться к ним - значит впасть в грех regressus ad infinitum [здесь - дурной бесконечности (лат.)]; можно еще написать книгу о том, как пытались писать книгу о том, что хотелось написать, и т.д.
"Ты" Раймона Сера - это попытка выйти из тупика иным образом, не прибегая к очередному отходному маневру, - броском вперед; прежде авторы всегда обращались к читателю, однако не затем, чтобы говорить о нем. Сера же поставил перед собой именно такую задачу. Роман о читателе? Да, о читателе, но уже не роман, поскольку обращение к читателю означает какой-то рассказ, разговор о чем-то - и если не о чем-то (антироман!), то, во всяком случае, непременно для него. Значит, тем самым, услужение. Сера счел, что хватит этих извечных служений: он решил взбунтоваться.
Честолюбивая идея, ничего не скажешь. Произведение - бунт против отношений "певец - слушатель", "рассказчик - читатель"? Восстание? Вызов? Но во имя чего? На первый взгляд это кажется бессмыслицей: не хочешь, писатель, служить, рассказывая, - значит, замолчи и тогда перестанешь быть писателем; выхода из дилеммы нет - в таком случае, что за квадратуру круга создал Раймон Сера?
Мне кажется, оформление своего замысла Сера усмотрел у де Сада. Де Сад сначала создавал замкнутый мир - замков, дворцов, монастырей, - чтобы заключенную в нем толпу поделить на палачей и жертв; мучители, получая наслаждение от мук истязуемых, уничтожали их, в скором времени оставались среди своих и, чтобы не останавливаться, должны были начинать самоистребление, которое в эпилоге приводило к герметичному одиночеству самого жизнеспособного из палачей - пожравшего, поглотившего всех и обнаруживающего в этот момент, что он не только porte parole [выразитель мыслей (фр.)] автора, но и сам автор, заключенный в Бастилию маркиз Альфонс Донат де Сад. Остается лишь он, поскольку лишь он не является плодом вымысла. Сера несколько по-иному увидел эту связь: кроме автора наверняка есть, всегда должен быть некто не выдуманный по отношению к произведению: читатель. И он сделал именно этого читателя своим героем. Но говорит все же не сам читатель: такое повествование было бы мистификацией, о читателе говорит писатель - отказываясь от служения.
Здесь речь идет о литературе как о духовной проституции - потому именно, что, создавая ее, надо услужать. Нужно добиваться расположения, заискивать, показывать, на что ты способен, демонстрировать мускулатуру стиля, исповедоваться, предполагая в читателе наперсника, отдавать ему самое лучшее, пытаться заинтересовать его, удержать его внимание - одним словом, заигрывать, добиваться подачек, обивать пороги, продаваться какая мерзость! Когда издатель играет роль сутенера, литератор проститутки, а читатель - клиента публичного дома, вы, осознав это положение вещей, чувствуете нравственную дурноту. Не решаясь, однако, прямо отказаться от услужения, писатели начинают уклоняться от него: они услужают, но претенциозно; вместо того, чтобы кривляться на потеху публики, - наводят тоску; вместо того, чтобы показывать прекрасные вещи, назло читателю начинают подсовывать ему мерзости, как если бы взбунтовавшийся повар нарочно портил еду, приготовленную для хозяйского стола, - не нравится, так не ешьте! Как если бы уличная женщина, устав от своего ремесла, но не в силах порвать с ним, перестала бы заговаривать с клиентами, краситься, наряжаться, заискивающе улыбаться, - однако что с того, если она и дальше торчит на углу, готовая пойти с клиентом, хотя бы и надутая, мрачная, злая; это не настоящий бунт, а поддельный, половинчатый, это ложь и самообман - кто знает, не хуже ли он нормальной, солидной проституции, поскольку она, во всяком случае, не заботится о своем облике, не изображает благородства, неприступности, безупречной добродетели!
И что же? Отказаться от службы возможному клиенту, открывающему книгу, как двери борделя, и нахально лезущему внутрь в полной уверенности, что его тут безропотно обслужат, этому верзиле, мерзавцу набить морду, осыпать его бранью и спустить с лестницы? Ну нет, это было бы для него слишком незатейливо, слишком легко, слишком приятно, он поднялся бы, отер лицо, отряхнул пыль со шляпы и отправился бы в соседнее заведение. Наоборот, его нужно затащить внутрь, а уж там задать выволочку. Тогда только он как следует попомнит свой прежний романчик с литературой, эти бесконечные Seitensprung'и [похождения (нем.)] от книжки к книжке. Ну и "creve, canaille!", как восклицает Раймон Сера на одной из первых страниц романа "Ты", - издыхай, мерзавец, но смотри - не подохни слишком рано, соберись с силами, тебе еще многое придется выдержать, тут ты и заплатишь за свой высокомерно-снобистский промискуитет.
Это любопытно как идея и, быть может, даже как возможность создания своеобразной книги - которой Раймон Сера все же не написал. Он не преодолел дистанции между бунтарским замыслом и художественно достоверным произведением; книга его не имеет композиции и отличается, прежде всего, увы, феноменальной даже для теперешних времен нецензурностью языка. Да, в словотворческой изобретательности автору не откажешь; его барочные обороты иногда затейливы. ("Ну, трухлявая башка, кляча гнилозубая, без пяти минут покойник! Сейчас ты получишь все, что причитается, а если думаешь, это похвальба, подойди-ка поближе, увидишь, как я тебя прикончу. Тебе не нравится? Ну, что ж, ничего не попишешь".) Таким образом, нам обещают пытки - изображенные; это не внушает доверия.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
