Николай Исидорович Полотай
Ракушка
Где отец достал такую диковинку — не знаю.
Помню, все удивлялись ее величине и предполагали, что ракушку привезли из далекой заморской страны.
Ракушка стояла на высоком комоде, посреди шкатулок, рамочек с фотографиями и прочей мелочи.
Мать поднимала меня на руки посмотреть на ракушку.
Потом комод продали, купили пузатый буфет. Ракушка переселилась на вышитую васильками ажурную салфетку, что лежала на средней полке буфета.
А когда отцу подарили графин с набором граненых стаканчиков — они вытеснили ракушку. Она куда-то исчезла.
Я жалел очень. Хотя, честно признаться, всегда чуточку ее побаивался. Особенно когда кто-то из мальчишек назвал ракушку чем- то вроде морской улитки. А улиток я терпеть не мог.
Было мне около восьми лет, когда приехал к нам папин знакомый пианист. Увидел наш инструмент и стал играть.
— Хочу сына учить, — робко кивнула на меня мама.
Гость оживился, стал расхваливать детей, которые учатся музыке, рассказал о великом Моцарте (фамилиюя запомнил еще с тех пор!).
Но гость мне не понравился. Он по-смешному высоко вскидывал свои длиннющие руки, замирал на несколько секунд, закрывал глаза и вдруг сверху обрушивал кисти на клавиши и быстро-быстро колотил пальцами по их перламутровым зубам.
— Будешь, сынок, учиться?
— Не буду!
— По-че-му? — развел руками гость.
— А по-то-му!.. Чтоб руки выросли, как у орангутанга! — И убежал.
Уговаривали меня полгода.
Научиться играть хотелось очень, но мальчишеская амбиция взяла верх…
Напротив нашего дома жила семья Салищевых. Девочки Таня и Женя учились в музыкальной школе и целыми днями разучивали на пианино длинное-предлинное упражнение — ганон.
Мать подходила к окну, слушала игру, умилялась:
— Как хорошо играют девочки!..
А я свое:
— Чего уж хорошего!.. Лапы отращивают!..
На какой-то праздник родители позвали в гости Салищевых. Пришли и девочки. Тане было лет тринадцать, а Женя — моя ровесница. Женьку за ее худобу мы дразнили Пикшей, Танечке же никто не дерзнул дать прозвища — уж очень она была красивой и доброй.
Таня села за пианино и сыграла польку. Потом играла старинные танцы.
Гости кружились в вальсе.
А я из-за портьеры с завистью наблюдал за Таниными пальчиками, они так весело и быстро бегали по клавишам. И почему-то ждал: вот если сейчас Таня спросит меня, хочу ли учиться играть, отвечу сразу: «Хочу-у-у!!!»
Но и мама и Таня словно сговорились: о музыке — ни слова!
А мне уже страшно захотелось учиться и играть, как Танечка. Украдкой смотрел на ее пальцы и запоминал, с какого клавиша она начинала польку. Слух у меня, кажется, был неплохой. И когда дома, случалось, никого не было, я быстро поднимал крышку пианино и нажимал тот заветный клавишек.
Первый знакомый звук так радовал, что я сразу поверил в свой талант… Но дальше — мотив обрывался и терялась его нить. Бог мой, сколько же я раз начинал свой тернистый путь в музыку с того злополучного клавиша!..
Впрочем, довольно быстро, как мне показалось, я таки находил пропавший мотив и ноту за нотой нанизывал на музыкальный стерженек польки.
В какой-то раз на какой-то день мне удалось вчерне со сбивками проиграть мотив польки. Меня обуяла радость, я пришел в дикий восторг и наконец-то поверил в свои «исключительные способности», как принято было говорить мамашам при сомнительных успехах своих чад.
Вероятно, моя «полька» звучала довольно- таки фальшиво, но меня увлекло само сочинительство: вот! могу сам сочинять! могу заставить петь, играть эти покрытые перламутром деревяшки клавиш!
Я стал подбирать нехитрые знакомые мотивчики песенок и даже попытался написать свои «романсы» на стихи любимого поэта Алексея Кольцова. Что-то нравилось, что-то не нравилось, но какой-то честолюбивый бес толкал и толкал меня, подзадоривая: «Пиши! Сочиняй!»
Даже как-то приснился «сам Моцарт», но уж очень смахивал на нашего знакомого гостя-пианиста, и я проснулся оттого, что меня этот обезьянорукий Моцарт тянул к пианино, а я упирался…
Секрет моего сочинительства открылся неожиданно.
В день именин, когда гости танцевали под Танины вальсы, наш сосед Павел Григорьевич, что жил под нами, вдруг объявил:
— А сейчас мы попросим нашего «новорожденного» композитора сыграть свои сочинения!..
Я страшно покраснел и бросился бежать.
— Куда-а! — поймала меня за рукав Таня и тоже сказала: — Уступаю место будущему таланту!..
Что я играл, как играл — не помню. Было стыдно, было радостно, было и просто приятно, что Танечка первая меня похвалила и даже поцеловала.
На той же неделе мама повела меня к профессору музыки Ходоровскому. Старик-профессор давал частные уроки на дому. Сидел он в кресле-качалке, набросив на себя большой клетчатый платок, — боялся простудиться, так как жил в полуподвальной квартире.
— Будем учиться, душа моя? — спросил он, рассматривая мои пальцы. — Оч-чень хорошие пальцы!
— Только без этих… ганонов! — предупредил я.
Профессор улыбнулся:
— А почему?
— Они длинные и противные…
Учить ганон все же пришлось.
А вскоре он мне так надоел, что я решил его подсократить. Но профессора не проведешь: поминутно останавливал меня и заставлял начинать снова.
Ганон растянулся вдвое.
Тогда я стал перевирать ноты. Думал, надоест профессору поправлять меня — он и уступит… Нет, не прошло! Снова возвращал к началу, к первой ноте.
Ганон растянулся уже на версту.
И вдруг осенила мысль. Стал присочинять к ганону несколько тактов, чтобы сбить профессора с толку.
— Нуте-с, нуте-с! — старик снял очки. — Ну-ка, еще раз это место!
Я повторил. Дважды. Трижды.
Профессор откинулся на спинку качалки:
— Недурно, недурно… Но вот что, душа моя, давай договоримся: занимайся пока тем, что я задаю играть по нотам. А дома в свободное время хоть пляши на клавишах…
К профессору я больше не пошел.
Даже никому не сказал. Кроме бабушки. С ней я делился всеми своими тайнами.
А через неделю профессор приехал к нам на извозчике.
Все выяснилось.
Отец пожимал плечами. Мать, понятно, — в ужасе.
Подслушиваю у двери.
— Если вам трудно, я могу учить вашего сына бесплатно, — пытался выяснить причину профессор. — Да, он упрямый мальчик, с характером. Настойчиво перевирает, сочиняет всякую отсебятину… А я в детстве, когда учился музыке, разве не перевирал? Ого!.. Хотелось что-то свое сочинить. Свое!.. Уговорите сына посещать уроки.
Уговаривали месяц.
Никак не мог простить профессору эту «отсебятину». Так отозваться о моих сочинениях!..
Мать пошла окружным путем. Знала: мне очень нравилась ракушка. Достала ее (она оказалась в буфете) и положила на пианино.
Я подходил, завороженно глядел на ракушку, а мать открывала крышку пианино:
— Учись, глупышка! Человеком станешь.
— А что я — не человек? Обезьяна, что ли?
— Ты — дубина! — осерчала мать. — Ничего не хочешь ни знать, ничему не хочешь и учиться! Вон простая ракушка — и та поет!
И приставила ракушку к моему уху.
Ровный, манящий шум моря полился из раковины…
Песня ее покорила…
Снова поплелся к профессору с ганоном.
— Я знал, что ты придешь, душа моя! — обрадовался старик. — Давай договоримся: ты повторяешь заданный урок, а потом будешь играть мне свои сочинения.
— «Отсебятину»! — язвительно уточнил я.
— Ты злопамятен, душа моя, нехорошо, — покачал головой профессор.
Опять «душа моя»!.. Как девчонке!..
Конфликты начались с первых же дней.
Почувствовав свой «верх» над профессором и завороженный ракушкой, я стал сочинять «Песню ракушки». И нес на суд профессора.
У доброго профессора после прослушивания началась мигрень. Но старик не хотел «войны». И даже похвалил. Но я учуял лесть и решил написать еще лучше. Целыми днями ходил с ракушкой, часами слушал таинственный шум, брал с собой на Хрусталку, чтобы сравнивать с шумом морского прибоя. А на ночь обязательно клал ракушку под подушку или прикладывал к уху, накрывался с головой одеялом и слушал, слушал, пока не засыпал.
Дикая мысль написать «Ракушечную симфонию» не выходила из головы. И вот в один далеко не прекрасный день я отнес свой опус профессору, предвкушая похвалу и поздравления…
Профессорские уши не выдержали пытки.
Зато и амбиции моей не было предела. Профессор стар и просто по-стариковски придирается, а то, может быть, из зависти. А раз так — то для музыкального мира я умер. Больше от меня старикан не вытянет ни одной ноты!.. Что ж! В музыкальном мире будет одним Моцартом меньше!
Ночью я грыз ногти и плакал от великой досады на профессора, на себя и на… счастливчика
