Корнеев Валерий
Плёнка
Валерий Корнеев
ПЛЕНКА
" Целуя кусок трофейного льда,
Я молча пошел к огню..."
- ...Я вам сейчас расскажу, как получилось целое. Ну, доченька, налей винца, я скажу о целом!
Сидевшие за столом силились слушать, насколько это вообще было возможно. Сватья жаловалась кому-то громко на больные зубы и просила налить коньячку, сватьина внучка просила торта, пес повизгивал под столом, требуя курицы, старшая сватьина дочь внятно почавкивала. Муж мягко попросил всех, как просят собравшихся перед фотоаппаратом:
- Внимание, пожалуйста!
- А, боже мой! - она чуть-чуть небрежно одернула мужа. - Не говори ты "внимание"!.. - и продолжила, обращаясь к гостям: - Я вижу, что вы уже поели, немного выпили и у вас будет терпение выслушать меня.
- Дай конфету, папа! - громко потребовала сватьина внучка.
- Я вам расскажу, как получилось это целое... - она сделала паузу, и стало слышно, как сватья говорит кому-то: "Ната сказала, что зуб сдастся, и я решила его сегодня лечить коньячком..."
- ...Я вам расскажу - не столько для старшего - как для младшего поколения.
Я хочу сказать, что мы давно не собирались в такой теплой и такой близкой по духу компании...
(Иногда мне кажется, что это была легкая лесть, адресованная гостям и никем не замеченная, но тем не менее возымевшая на них действие: такие свежие, такие не приевшиеся еще слова... Все одобряюще примолкли.)
...В такой родной компании. В послевоенные годы мы не могли собираться...
(Мягкая доброжелательность на слове могли вдруг сменилась какой-то металлической, напряженной мягкостью, но вовсе не назидательной, как мне иногда прежде думалось.)
...Не до жиру - быть бы живу... Не до именин было... И я говорю: наверное, спасибо... За то, мое страшное, голодное, тифозное - в пять лет я перенесла тиф полусиротское мое детство, за те - ...только выслушайте меня - тяжелые студенческие годы, очень сложные годы здесь сидят студенты - и пусть они учтут - какие были студенческие годы когда-то.
(Внучка и внучатая племянница исподлобья, не мигая, смотрели ей в глаза с выражением, которое означало одновременно чудовищную скуку и вынужденное неотрывное внимание. Сватья понимающе вздохнула: "Да... да...")
...Так вот, я говорю о студенческих наших годах когда мы жили в холодных общежитиях, - голос стал напряженным и звенящим в среднем регистре, - я в медицинском, он - в техническом, их было сто - сто пятьдесят человек, в комнате, в которой зимой замерзала вода в ведрах. Это мы так жили.
Мы бежали до общежития по три километра, а он десять, в снегу по пояс. Потом - столовая, в столовой один человек сидел, второй за ним стоял, ел хлеб с горчицей, а за ним в очереди стоял еще и третий. Вот когда я научилась есть быстро, было стыдно сидеть и жевать, когда тебя ждут другие, такие же голодные, как ты.
И вот, после шести тяжелейших сданных экзаменов я приехала в субботу домой - серая, черная, нервы на пределе, - а в воскресенье - война.
И уже в понедельник мы были в строю. Мы по пятьсот раненых носили в день, мы не спали по пять ночей, мы не ели, мы отдавали кровь.
Я и сейчас помню двадцатилетнего... - вы меня извините - у меня руки немножечко... дрожат... это от такой жизни - двадцатилетнего танкиста, обожженного, который нам всегда говорил, когда бомбежка была: "Вот это - немецкий самолет, а это - наш, не бойтесь, девочки..."
Этого танкиста я кормила через зонд - у него не было лица - сплошная корка и только дырочка во рту... Мне на курсах в Ленинграде профессор потом говорил: "Если доктор не научится спокойно смотреть на человеческие страдания, он не сможет быть доктором. Но если врач может спокойно смотреть на человеческие страдания - он уже не врач".
Второго раненого, которому я дала кровь, я помню очень хорошо, как сейчас, Зайцева, львовского инженера дотного строительства, которому было всего двадцать пять лет...
Потом начались дни эвакуации, машины, люди, бега по шестьдесят километров в день... Мы заночевали в Фастове. Я ушла, а Ольга, моя сестра, с двумя детьми, задержалась. Через два часа немцы десант сбросили. И она осталась, а я добралась до Киева, и нашла Андрюшу, моего брата единственного. Они с Сыроватком, мужем моей другой сестры, двоюродной, посадили меня в грузовик, в котором эвакуировали какие-то правительственные документы, - а они в охране были. Посадили меня в кузов, и только мы переправились через Днепр, а немцы уже взяли Голосеево...
Я долго ничего об Андрюше не знала. А его взяли в плен, и какая-то женщина его из плена забрала, - а в сорок первом году немцы разрешали иногда забирать мужей из плена - и он жил во время войны в Новограде, работал на электростанции и в сорок втором году умер от пневмонии... Моя мама об этом знала (он был ей не родной), - но никому об этом не говорила после войны, потому что у него осталось двое сирот; считалось, что он пропал без вести, и это немножко облегчило их участь...
Потом был Харьков. Там тоже были бомбежки, но я уже на них не реагировала. Я уже была настолько убита душой, что мне было безразлично. Когда другие студенты бежали от бомбежки, я оставалась в комнате, ложилась на одну подушку и накрывала голову другой...
Потом нас - медиков предпоследнего курса - досрочно выпустили, присвоили нам дипломы врачей... Потом мы копали рвы... И когда уже нельзя было выехать из Харькова, и остались мы голодные, холодные, случилось вот что. Знаете, однажды я садилась в трамвай - и потеряла сознание голодный обморок, Меня ребята молодые, летчики подхватили, потом дали что-то поесть и сказали: "Знаешь, поехали с нами - врачом". Спросили, где я живу, обещали заехать. Я вернулась в общежитие, собралась, - что мне было собирать - и жду. И тут слышу, как сквозь сон - в коридоре голос знакомый-знакомый... Но не встаю. Я думала, что это бред.
А он вошел и говорит: "Собирайся, я за тобой."
Вот так вот мы с Ним чуть-чуть не разминулись в жизни, так вот меня нашло это мое счастье, и не осталась я тогда у немцев...
Приехали мы в Острогорск, в училище, - через некоторое время все училище поднимают ночью по тревоге, а нас, жен оставляют. Наконец Каганович шесть вагонов выделил. Выехали, и тут начали нас бомбить, была взрывная волна, я полетела, ударилась затылком о рельсы... Двигаться я могла, я даже взобралась на третью полку пульмановского вагона и лежала там молча: я боялась, что другие догадаются, что у меня отнялась речь... Хлопцы через два дня в Балашове узнали, что нас оставили немцам, и подняли бунт... Словом, я услыхала ЕГО голос в эшелоне - услыхала голос и схватилась соскочила с третьей полки и крикнула: "Алексей!!!" Так ко мне вернулась речь...
Приехали в Сибирь, а мы ведь - студенты, голенькие, сорок градусов мороза, а у меня туфельки, которые я за свои деньги заработанные купила, - на во-от таком каблучке; мы наняли квартиру, а я выйти не могу никуда, потому что мне нечего обуть и надеть...
Через некоторое время забирают иоего Алексея на фронт, и получаю я на него расчетные деньги, - а это было все равно, что похоронка...
Тогда я поседела, поседела я уже в двадцать два года. Потому что я была далеко, на Енисее, в Сибири, и очень одинока, и потерять единственного человека было для меня страшно...
Но он вернулся. А я даже не смогла его встретить. Я уже не верила. И когда хозяйка сказала мне, что он идет, я выскочила в одной сорочке на мороз - хозяйка ничего даже накинуть на меня не успела.
И вот, только перестала я схватываться по ночам и бежать куда-то, только зажили мои раны, и появилась у нас Люда, и вот - ей месяц, - моя золотая дочь, слушай, слушай!
- Мамочка, я все это давно...
- Я хочу перед вами отчитаться за свою жизнь, чтобы не говорили обо мне, что я - принцесса! Нет, доченька, ты всего не знаешь - когда тебе был месяц, папу опять забрали, и я осталась с месячной девочкой на руках, с которой я ходила в очередь за хлебом, с которой я читала по девять часов военным санитарам, а она лежала на диване и была голодной, потому что я была - голодной, Так прошло несколько месяцев, и - садитесь в нетопленные пульмановские вагоны, ей четыре месяца, она худючая, страшнючая, молока у меня нет, и последние пеленки, на которые я изорвала мои сарафан и платье - украли. Я привезла ее в двух байковых портянках моего мужа.
Ехали мы месяц. Нужно было бегать на станциях менять вещи на молоко. Дважды я от эшелона отставала. Вот такой был у меня выбор - или Людмила умрет с голоду, или я отстану, - а никто не знает, что значит отстать от эшелона и потом догонять этот эшелон, в котором остался без матери четырехмесячный ребенок. Вот когда я на всю жизнь прикипела к ней душой.
По дороге я заболела, и она заболела. Приехали мы из Сибири в Россию, а там грязь, тараканы черные, страшные, чуть Людочку не съели. Весила она тогда семь килограммов, а был ей год.
И тогда я сказала: "Знаешь, Новоград уже освободили. Отвези меня домой - я хочу там умереть."
Он попросил, и ему пошли навстречу. Он отвез нас из Выксы на Украину - и машинами, и самолетами...
