Джордж Гордон Байрон
Мазепа[1]
«Тот, кто занимал тогда этот пост, был польский шляхтич, по имени Мазепа, родившийся в Подольском палатинате; он был пажом Яна Казимира[2] и при его дворе приобрел некоторый европейский лоск. В молодости у него был роман с женой одного польского шляхтича, и муж его возлюбленной, узнав об этом, велел привязать Мазепу нагим к дикой лошади и выпустить ее на свободу. Лошадь была с Украины и убежала туда, притащив с собой Мазепу, полумертвого от усталости и голода. Его приютили местные крестьяне; он долго жил среди них и отличился в нескольких набегах на татар. Благодаря превосходству своего ума и образования он пользовался большим почетом среди казаков, слава его все более и более росла, так что царь принужден был объявить его украинским гетманом» (Voltaire. Hist, de Charles XII, p. 196).
«Король бежал, и гнавшиеся за ним враги убили под ним коня; полковник Гнета, раненый и истекающий кровью, уступил ему своего. Таким образом, завоевателя, который не мог сесть в седло во время битвы, дважды посадили на коня во время бегства» (стр. 216).
«Король с несколькими всадниками отправился другой дорогой. Карета, в которой он сидел, сломалась по пути, и его посадили верхом на лошадь. В довершение, он ночью заблудился в лесу. Потеряв лошадь, упавшую от усталости, обессиленный, невыносимо страдая от ран, лежал он несколько часов под деревом, ежеминутно подвергаясь опасности быть настигнутым преследователями» (стр. 218).[3]
I
Он стих — полтавский страшный бой,Когда был счастьем кинут Швед;Вокруг полки лежат грядой:Им битв и крови больше нет.Победный лавр и власть войны(Что лгут, как раб их, человек)Ушли к Царю, и спасеныВалы Москвы… Но не навек:До дня, что горше и мрачней,[4]До года, всех других черней,Когда позором сменят мощьСильнейший враг, славнейший вождь,И гром крушенья, слав закат,Смяв одного, — мир молньей поразят!
II
Игра судьбы! Карл день и ночь,Изранен, должен мчаться прочьСквозь воды рек и ширь полей,В крови подвластных и в своей:Весь полк, пробивший путь, полег,И все ж не прозвучал упрекТщеславцу — в час, когда он палИ властью правду не пугал.Гиета Карлу уступилКоня — и русский плен влачил,И умер. Конь тот, много лигПромчавшись бодро, вдруг поникИ пал. В лесной глуши, где мракОбвил преследователь-врагКольцом огней сторожевых,Измученный пристал король.Вот лавр! Вот отдых! — И для нихНароды сносят гнет и боль?До смертной муки изнурен,Под дикий дуб ложится он;На ранах кровь, и в жилах лед;Сырая тьма над ним плывет;Озноб, что тело сотрясал,Сном подкрепиться не давалИ все ж, как должно королям,Карл все сносил, суров и прям,И в крайних бедах, свыше сил,Страданья — воле подчинил,И покорились те сполна,Как покорялись племена!
III
Где полководцы? Мало ихУшло из боя! Горсть живыхОсталась, рыцарскую честьХраня по-прежнему, при нем,И все спешат на землю сестьВкруг короля с его конем:Животных и людей всегдаДрузьями делает беда.Здесь и Мазепа. Древний дуб,Как сам он — стар, суров и груб,Дал кров ему; спокоен, смел,Князь Украины не хотелЛечь, хоть измучен был вдвойне,Не позаботясь о коне:Казацкий гетман расседлалЕго и гриву расчесал,И вычистил, и подостлалЕму листвы, и рад, что тотТраву стал есть, — а сам сперваБоялся он, что отпугнетКоня росистая трава;Но, как он сам, неприхотливБыл конь и к ложу, и к еде;Всегда послушен, хоть игрив,Он был готов на все, везде;Вполне «татарин» — быстр, силен,Космат — Мазепу всюду онНосил; знал голос: шел на зов,Признав средь тысяч голосов;Будь ночь беззвездная вокруг,Он мчался на знакомый звук;Он от заката по рассветБежал козленком бы вослед!
IV
Все сделав, плащ Мазепа свойПостлал; копье о дуб крутойОпер; проверил — хорошо льДорогу вынесла пистоль,И есть ли порох под курком,И держит ли зажим тугойКремень, и прочно ли ножныНа поясе закреплены;Тогда лишь этот муж седойДостал из сумки за седломСвой ужин, скудный и простой;Он предлагает королюИ всем, кто возле, снедь своюДостойнее, чем куртизан,[5]Кем праздник в честь монарха дан.И Карл с улыбкою беретКусок свой бедный — и даетПонять, что он душой сильнейИ раны, и беды своей.Сказал он: «Всяк из нас явилНемало доблести и силВ боях и в маршах; но умелДать меньше слов и больше делЛишь ты, Мазепа! Острый взорС дней Александра до сих порСтоль ладной пары б не сыскал,Чем ты и этот Буцефал.[6]Всех скифов ты затмил, коняЧрез балки и поля гоня».«Будь школа проклята моя,Где обучился ездить я!»«Но почему же, — Карл сказал,Раз ты таким искусным стал?»В ответ Мазепа: «Долог сказ;Ждет путь еще немалый нас,Где, что ни шаг, таится враг,На одного по пять рубак;Коням и нам не страшен плен,Лишь перейдем за Борисфен.[7]А вы устали; всем покойНеобходим; как часовойПри вас я буду». — «Нет; извольПоведать нам, — сказал король,Твою историю сполна;Пожалуй, и уснуть онаМне помогла бы, а сейчасДремотой не сомкнуть мне глаз».«Коль так, я, государь, готовВстряхнуть все семьдесят годов,Что помню. Двадцать лет мне… да…Так, так… был королем тогдаЯн Казимир. А я при немСызмлада состоял пажом.Монарх он был ученый, — что ж…Но с вами, государь, не схож:Он войн не вел, земель чужихНе брал, чтоб не отбили их;И (если сейма не считать)До неприличья благодатьБыла при нем. И скорбь он знал:Он муз и женщин обожал,А те порой несносны так,Что о войне вздыхал бедняк,Но гнев стихал, — и новых вдругИскал он книг, искал подруг.Давал он балы без конца,И вся Варшава у дворцаСходилась — любоваться тамНа пышный сонм князей и дам.Как польский Соломон воспетОн был; нашелся все ж поэтБез пенсии: он под конецСкропал сатиру, как «не-льстец».Ну, двор! Пирам — утерян счет;Любой придворный рифмоплет;Я сам стишки слагал — пиит!Дав подпись «Горестный Тирсит[8]».Там некий граф был, всех другихДревнее родом и знатней,Богаче копей соляныхИли серебряных. СвоейГордился знатностью он так,Как будто небу был свояк;Он слыл столь знатен и богат,Что мог претендовать на трон;Так долго устремлял он взглядНа хартии, на блеск палат,Пока все подвиги семьи,В полубезумном забытьи,Не стал считать своими он.С ним не была жена согласна:На тридцать лет его юней,Она томилась ежечасноПод гнетом мужа; страсти в нейКипели, что ни день, сильней;Надежды… страх… и вот слезоюОна простилась с чистотою:Мечта, другая; нежность взглядаЮнцов варшавских, серенада,Истомный танец — все, что надо,Чтоб холоднейшая женаК супругу сделалась нежна,Ему даря прекрасный титул,Что вводит в ангельский капитул;Но странно: очень редко тот,Кто заслужил его, хвастнет.
V
«Я очень был красив тогда;Теперь за семьдесят годаШагнули, — мне ль бояться слов?Немного мужей и юнцов,Вассалов, рыцарей, — со мнойМогли поспорить красотой.Был резв я, молод и силен,Не то, что нынче, — не согбен,Не изморщинен в смене лет,Забот и войн, что стерли следДуши моей с лица; меняПризнать бы не смогла родня,Со мною встреться и сравниИ прошлые, и эти дни.К тому ж не старость избралаСвоей страницей гладь чела;Не совладать покуда ейС умом и с бодростью моей,Иначе б в этот поздний часНе мог бы я вести для васПод черным небом мой рассказ.Но дальше… Тень Терезы — вот:Туда, за куст ореха тот,Как бы сейчас плывет она,Настолько в памяти ясна!И все же нет ни слов, ни силТу описать, кого любил!Был взор ее азийских глаз(Кровь турок с польской кровью здесьДает порой такую смесь)Темнее неба в этот час,Но нежный свет струился в нем,Как лунный блеск в лесу ночном.Широкий, темный, влажный, — онВ своих лучах был растворен,Весь — грусть и пламя, точно взорУ мучениц, что, на костерВзойдя, на небо так глядят,Как будто смерть благодарят.Лоб ясен был, как летний пруд,Лучом пронизанный до дна,Когда и волны не плеснут,И высь небес отражена.Лицо и рот… Но что болтать?Ее люблю я, как любил!Таких, как я, любовный пылНе устает всю жизнь терзать,Сквозь боль и злобу — любим мы!И призрак прошлого из тьмыПриходит к нам на склоне лет,И — за Мазепой бродит вслед.
VI
