Оливия Уэдсли
Пламя
ГЛАВА I
Есть пламя, которое пожирает нас всех, это – пламя жизни.
Для того чтобы быть пьяным артистически, т. е. так, чтобы в наименьшей мере оскорблять взгляд посторонних и даже не быть отвратительным для собственной семьи, требуется исключительный склад души и огромное умение сдерживать свой язык.
Капитан Сомарец был пьян в той степени, которая создает подъем. Он смотрел на весь свет (в тот момент это была задняя уличка обычного унылого вида) сияющими глазами поэта.
Маленькое чахлое деревцо вблизи него вдруг приняло на себя весь его вес и лучезарное благословение. Он отрывисто заговорил вслух:
– Багряный полусвет мягко ложится на темную еще улицу, одуряюще льется аромат сирени, высокие лампы бросают мелькающий бледно-розовый свет – какое восхитительное зрелище! – говорил он медленно, качаясь на ногах.
Он опустил глаза и посмотрел с упреком на одну из своих нетвердо держащихся ног в порванном ботинке.
– Изменница, – произнес он с горестной улыбкой. Капитан пустился дальше в опасное путешествие к ближайшему фонарному столбу и, качаясь на ходу, приятным баритоном запел марсельезу. Он добрался в пении до хоровой части, а в своем путешествии до обнесенного оградой убежища, когда маленькая девочка, примостившаяся кое-как на пороге, поднялась и пошла ему навстречу. Она взяла его за руку.
– Идем домой, – сказала она, проглатывая два слова в одном.
Капитан посмотрел на нее:
– Ты ищешь меня, дочь моя?
– Ну, идем, ты, порченый, – ответила девочка. Она была мала, совершенно оборвана, и ее белое, с заостренными чертами личико под копной нечесаных коротких волос выглядело очень смышленым. Она тащила отца легкими толчками, уцепившись за его локоть своими тонкими ручками. Он вдруг остановился и наклонился к ней:
– Мягкость, моя дорогая Тони, – произнес он своим приятным голосом, – есть добродетель, которая должна быть свойственна каждому женскому существу.
Девочка свободной рукой потерла себе лицо и чихнула.
– У меня ноги насквозь озябли, – ответила она. – Если ты не собираешься идти, так и скажи, и тогда оставайся здесь, понял?
Тони снова чихнула. Ей было очень холодно. То был понедельник – день, когда получались деньги, и ей не впервые приходилось совершать такие путешествия.
«Особое счастье, что он накачался уже так рано», – было ее единственной мыслью, когда они повернули в аллею и, войдя в дом, начали карабкаться по темной, дурно пахнущей лестнице.
Когда они добрались до угла площадки, Тони по привычке осторожно запустила руку в карман отца.
«Вот счастье, – подумала она снова, – там еще остались деньги».
Она заботливо зажала несколько монет в руке и очень тихо стала вытаскивать ее из кармана.
Капитан Сомарец подстерег этот момент, и ее рука столкнулась с его свисавшей рукой. Он нетвердо повернулся на каблуках, и его усталое, внезапно покрасневшее лицо подернулось злой усмешкой.
– Ты осмелилась, ты осмелилась, – произнес он мягко, – ты хотела украсть последние мои деньги, единственную вещь, которая – черт возьми – вообще скрашивает жизнь. Не делай этого, моя дорогая, не делай! – Он схватил ее тонкую маленькую грязную ручку и сжимал ее до тех пор, пока она не разжала пальцев и несколько медяков не упали обратно в его карман.
Тони не вскрикнула и переносила боль стоически.
– Я голодна, – сказала она, – и Фэйн также. – Она ухватилась за его пальто. – Дай мне пенни, и мы купим себе поскребки.
Сомарец, к которому вернулось было хорошее настроение, снова сделал гримасу.
– Несносное существо, – произнес он спокойно. Он взобрался сам по последним расшатанным ступенькам и открыл дверь.
Сомарец остановился на пороге комнаты и окинул взглядом свое жилье: оно не было ни просторным, ни чистым, ни приятным. Бледные сумерки, как туман, проникали через грязные окна. Пол был без ковра. В одном углу сломанной постели лежала спящая женщина, с открытым ртом, с руками, как плети, свисавшими с обеих сторон. Воздух был тяжелый от испарений плохого виски.
Сомарец, шатаясь, добрался до кровати и грубо стал трясти спящую женщину.
– Проснись, товарищ моих падений и радостей, – сказал он, но она не двигалась. Он напряг всю свою расшатанную силу, и ему удалось столкнуть ее к краю кровати, после чего он растянулся сам на освободившемся месте.
Тони нетерпеливо ждала, но он не засыпал и продолжал разговаривать громким возбужденным голосом.
– Ты же снова взял их, поднимаясь домой, – сказала она небрежно.
Он послал ей проклятие и продолжал бормотать.
– Дверь открывается, – произнес он возбужденно, показывая трясущимся пальцем на дверь. Он попытался встать, но не смог.
– Тони, – произнес он шепотом, в котором слышался ужас, – иди сюда!
Она подошла к кровати и, проходя через комнату, сказала:
– Войди, поганый трусишка, они оба – как мертвые.
– Тони, – закричал Сомарец, когда дверь распахнулась шире. Он лихорадочно ухватился за нее, и его скрюченные руки, как клещи, захватили ее тонкие маленькие ручки.
– Это же Фэйн, – сказала она, стараясь освободить руки. – Заходи же, не можешь ты, что ли? – крикнула она резким голосом.
Дверь открылась во всю ширину, и в комнату пробрался мальчик с остановившимися от ужаса глазами.
При виде его капитан Сомарец разразился потоками ругани. Это исчерпало его силы. Он откинулся назад, тяжело дыша. Тони резким кивком показала мальчику, чтобы он не шумел. Тот притаился у двери.
К тяжелому сонному дыханию женщины присоединилось хриплое отрывистое дыхание пьяного мужчины. Тони бесшумно повертелась у кровати и снова глубоко запустила руку в карман спящего. Она вытащила оттуда три медяка.
Мальчик поднялся и ждал, и на его напряженном лице выражался вопрос, который он боялся произнести, чтобы не разбудить спящих. Тони пробралась к нему.
– Три пенса, – прошептала она, ликуя. Дети вместе выскользнули из комнаты и спустились по лестнице.
Тони схватила брата за руку. Он был старше и больше, но руководила с первых же дней всегда она.
– Поскребки! – сказала она через плечо на ходу. Фэйн молчаливо кивнул, слушаясь. – Старый Кулик даст на кофе, я полагаю, – прибавила она.
– Кофе? – отозвался мальчик как эхо. – Клянусь Богом, я бы не отказался от глотка горячего. У меня ощущение, что мои бока настолько озябли, что не согреются никогда.
– Мы сегодня сможем спать дома, – ответила Тони. – Они оба несколько часов будут как мертвые, после того, что они поглотили.
– Я продал за пенни один из его раскрашенных рисунков, знаешь, тот – смеющаяся девушка и лежащий мертвый мужчина? – сказал Фэйн. – Но старуха выхватила его. Она подслушала и была только полупьяная.
Дети дошли до маленькой лавчонки. Они на мгновение засмотрелись на дымящуюся сковороду, позади которой лежали рыбины и четырехугольное желтое печенье, обильно вспрыснутое каким-то черным липким сиропом. И бледные личики раскраснелись от предвкушения.
– Ты спроси, – произнес Фэйн в возбуждении. Тони вошла в лавку, наслаждаясь густым теплом и тяжелым запахом яств.
– На два пенни поскребков, и можно ли нам съесть их здесь? – спросила она, задыхаясь.
Старый Кулик кивнул в знак согласия, опустил двухпенсовик в карман, и тот со звоном упал на кучу других медяков.
Старик взял кусок газеты и сгреб туда руками небольшую кучку темных ломотков картофеля из проволочной корзинки, висевшей над тлеющими углями.
Тони почтительно взяла жирный сверток и, опустившись на колени, положила его на полу между собой и Фэйном. Оба они ели с жадностью.
Окончив, Тони вытерла руки о старое саржевое платье, которое неровными складками спускалось до ее лодыжек. Шаль, прикрывающая рваную блузу, – вот что еще составляло ее туалет.
Одежда Фэйна состояла из порванных ботинок, серой фланелевой рубашки и штанишек, притянутых до плеч и подвязанных веревочкой.
Ему было десять лет, Тони – годом меньше. Он был красив тем отрицательным типом красоты, который так легко дается правильными чертами лица, имел матовые светлые волосы и голубые глаза, несколько близко поставленные друг к другу. В Тони было мало привлекательного. Ее маленькое острое личико отличалось выражением, которое часто бывает у детей улицы и является следствием того, что им с самого младенчества неизбежно становится известной грязная изнанка жизни. Взгляд ее карих глаз отличался остротой и жадностью, как результат постоянного голодания.
Привлекательно в ней было одно – ее ноги. Они были малы, стройны и, несмотря на грубость кожи и следы ушибов, воистину прекрасны. Дети, тяжело ступая, направились домой. Пошел дождь, прекрасный холодный дождь ранней весны.
На углу аллеи несколько мальчиков позвали Фэйна, и он тотчас же вырвался из рук Тони.
– Идем же, – настаивала она тихим голосом. – Так чертовски холодно дома одной, а я совсем засыпаю.
