Оскар Уайльд
Оскар Уайльд в переводах русских поэтов
Canzonet
Мне нет казны,Где стражем – гриф свирепый:Как встарь, бедныПастушечьи вертепы,И нет камней,Чтоб сделать украшенье,Но дев полейМое пленяло пенье.
Моя свирельИз тростника речного,Пою тебе льВсегда, опять и снова?Ведь ты белей,Чем лилия; без мерыЦенней, милейИ реже амбры серой.
К чему твой страх?Ведь Гиацинт скончался,И Пан в кустахГустых не появлялся,И Фавн рогатТравы не топчет вялой,И бог-закатЗари не кажет алой.
И мертв Гилас,Он роз не встретит красныхВ вечерний часВ твоих губах прекрасных.Хор нимф лесныхНа горке игр не водит…Сребрист и тих,Осенний день уходит.
Дом блудницы
Шум пляски слушая ночной,Стоим под ясною луной:Блудницы перед нами дом.
«Das treue Hebe Herz»[1] гремит.Оркестр игрою заглушитПорою грохот и содом.
Гротески странные скользят,Как дивных арабесков ряд[2], —Вдоль штор бежит за тенью тень.
Мелькают пары плясуновПод звуки скрипки и рогов,Как листьев рой в ненастный день.
И пляшет каждый силуэт,Как автомат или скелет,Кадриль медлительную там.
И гордо сарабанду[3] вдругНачнут, сцепясь руками в круг,И резкий смех их слышен нам.
Запеть хотят они порой.Порою фантом заводнойОбнимет нежно плясуна.
Марионетка из дверейБежит, покурит поскорей,Вся как живая, но страшна.
И я возлюбленной сказал: —Пришли покойники на бал,И пыль там вихри завила.
Но звуки скрипки были ейПонятнее моих речей;Любовь в дом похоти вошла.
Тогда фальшивым стал мотив,Стих вальс, танцоров утомив,Исчезла цепь теней ночных.
Как дева робкая, заря,Росой сандалии сребря,Вдоль улиц крадется пустых.
Fantaisies Dácoratives[4]
1. Le Panneau[5]
Под тенью роз танцующей сокрыта,Стоит там девушка, прозрачен лик,И обрывает лепестки гвоздикНогтями гладкими, как из нефрита.
Листами красными лужок весь испещрен,А белые летят, что волоконца,Вдоль чащи голубой, где видно солнце,Как сделанный из золота дракон.
И белые плывут, в эфире тая,Лениво красные порхают вниз,То падая на складки желтых риз,То на косы вороньи упадая.
Из амбры лютню девушка берет,Поет она о журавлиной стае,И птица, красной шеею блистая,Вдруг крыльями стальными сильно бьет.
Сияет лютня, дрогнувшая пеньем,Влюбленный слышит деву издали,Глазами длинными, как миндали,Следя с усладой за ее движеньем.
Вот сильный крик лицо ей исказил,А на глазах дрожат уж крошки-слезы:Она не вынесет шипа занозы,Что ранил ухо с сетью красных жил.
И вот опять уж весело смеется:Упал от розы лепесточков рядКак раз на желтый шелковый наряд,И горло нежное, где жилка бьется.
Ногтями гладкими, как из нефрита,Все обрывая лепестки гвоздик,Стоит там девушка, прозрачен лик,Под тенью роз танцующей сокрыта.
Художник
Был вечер, и вот в душу его желание вошло создать изображение Радости, пребывающей одно мгновение. И он в мир пошел присмотреть бронзу. Только о бронзе мог он думать.
Но вся бронза во всем мире исчезла, и вот во всем мире не было литейной бронзы, кроме только бронзы в изваянии Печали, длящейся вовеки.
Это же изваяние он сам, своими руками создал и оставил его на могиле той, кого он любил. На могиле усопшей, которую любил он больше всех, поставил он это изваяние своей работы, чтобы оно служило знаком любви, которая не умирает, и символом печали, которая длится вовеки. И вот во всем мире не было иной бронзы, кроме бронзы этого изваяния.
И взял он изваяние, которое он создал, и ввергнул его в большую печь, и пламени предал его.
И вот из бронзы в изваянии Печали, длящейся вовеки, он создал изваяние Радости, пребывающей одно мгновение.
Мильтону[6]
Я думаю, Мильтон, твой дух усталБродить у белых скал, высоких башен:Наш пышный мир, так огненно раскрашен,Стал пепельным, он скучен стал и мал;
А век комедией притворной стал,Нам без нее наш день казался б страшен,И, несмотря на блеск, на роскошь брашен[7],Мы годны лишь, чтоб рыть песчаный вал,
Коль этот островок, любимый Богом,Коль Англия, лев моря, демагогамТупым во власть досталась навсегда.
Ах, эта ли страна на самом делеДержала три империи, когдаО Демократии пронесся клич Кромвеля[8].
Могила Шелли[9]
Как факелы вокруг одра больного,Ряд кипарисов встал у белых плит,Сова как бы на троне здесь сидит,И блещет ящер спинкой бирюзовой.
И там, где в чашах вырос мак багровый,В безмолвии одной из пирамид,Наверно, Сфинкс какой-нибудь глядит,На празднике усопших страж суровый.
Но пусть другие безмятежно спятВ земле, великой матери покоя, —Твоя могила лучше во сто крат,
В пещере синей, с грохотом прибоя,Где корабли во мрак погруженыУ скал подмытой морем крутизны.
Phedre[10]
Cape Бернар
Как скучно, суетно тебе теперь со всеми,Тебе, которой следовало бытьВ Италии с Мирандоло[11], бродитьВ оливковых аллеях Академий,
Ломать в ручье тростник с мечтами теми,Что Пан в него затрубит, и шалитьМеж девушек у моря, где проплытьМог важный Одиссей в своей триреме[12].
О да! Наверно, некогда твой прахТаился в урне греческой, и сноваТы в скучный мир направила свой шаг,
Возненавидев сумрака оковы,Унылых асфоделей чередуИ холод губ, целующих в Аду.
Пер. Н. Гумилева
Поклонник
Когда умер Нарцисс, разлившийся ручей его радости превратился из чаши сладких вод в чашу соленых слез, и Ореады[13] пришли, плача, из лесов, чтобы петь над ручьем и тем подать ему отраду.
И когда они увидели, что ручей превратился из чаши сладких вод в чашу соленых слез, они распустили свои зеленые косы, и восклицали над ручьем, и говорили:
– Мы не дивимся твоей печали о Нарциссе – так прекрасен он был.
– Разве был Нарцисс прекрасен? – спросил ручей.
– Кто может знать это лучше тебя? – отвечали Ореады. – Он проходил мимо нас, к тебе же стремился, и лежал на твоих берегах, и смотрел на тебя, и в зеркале твоих вод видел зеркало своей красоты.
И ручей отвечал:
– Нарцисс любим был мною за то, что он лежал на моих берегах, и смотрел на меня, и зеркало его очей было всегда зеркалом моей красоты.
Requiescat[14]
Ступай легко: ведь обитаетОна под снегом там.Шепчи нежней: она внимаетЛесным цветам.
Заржавела коса златая,Потускла, ах!Она – прекрасная, младая —Теперь лишь прах.
Белее лилии блистала,Росла, любя,И женщиной едва созналаСама себя.
Доска тяжелая и каменьЛегли на грудь.Мне мучит сердце жгучий пламень. —Ей – отдохнуть.
Мир, мир! Не долетит до слухаЖивой сонет.Зарытому с ней в землю глухо,Мне жизни нет.
Пер. М. Кузмина
Серенада
Для музыки
Для музыкиНе нарушает ветер лени,Темна Эгейская струя,И ждет у мраморной ступени
Галера тирская моя.Сойди! Пурпурный парус елеНадут; спит стражник на стене.Покинь лилейные постели,О госпожа, сойди ко мне!
Она не спустится – я знаю.Что ей обет любви простой?Я не напрасно называюЕе жестокой красотой.Ах! Верность – женщинам забава,Не знать им муки никогда,Влюбленному, как мальчик, славаЛюбить вотще, любить всегда.
Скажи мне, кормщик, без обмана:То кос ее златистый светИль нежная роса тумана,Что пала здесь на страстоцвет?Скажи, матрос, ты малый дельный:То госпожи моей рукаИль нос мелькнул мне корабельныйИ блеск серебряный песка?
Нет, нет! То не роса ночная,Не блеск серебряный песка,То госпожа моя младая,Ее коса, ее рука!Правь, благородный кормщик, к Трое,Матрос, ты к гребле будь готов:Царицу счастья мы, герои,Везем от греческих брегов.
Уж небеса поголубели,Час утра тихий настает,Дружина, на борт! Что нам мели!О госпожа, вперед, вперед!Правь, благородный кормщик, к Трое,Матрос, не бойся ты труда.Как мальчик любит, любит втроеТот, кто полюбит навсегда.
Theoretikos[15]
Империя на глиняных ногах —Наш островок: ему уже не сродноТеперь все то, что гордо, благородно,И лавр его похитил некий враг;
И не звенит тот голос на холмах,Что о свободе пел, – а ты свободна,Моя душа! Беги, ты не пригоднаВ торгашеском гнезде, где на лотках
Торгуют мудростью, благоговеньем,А чернь идет с угрюмым озлобленьемНа светлое наследие веков.
Мне жалко это; и, поверив чудуИскусства и культуры, я не будуНи с Богом, ни среди Его врагов.
Учитель
