О. Таглина
Илья Репин
Илья Ефимович Репин относится к тем известным живописцам, чьи картины приходят в нашу жизнь с детства. Он был художником от Бога, художником по судьбе, художником по призванию. Когда-то одна из его учениц спросила: «Довольны ли вы, Илья Ефимович, что вы художник, и если бы возвратилось ваше юное время, пошли ли бы опять по дороге художников?» Репин ответил: «Я так доволен и рад, что если бы мне давали генерала, нет, что – митрополита, нет – министра, нет – в ад или в рай, я бы захотел быть художником…»
Но жизнь его не была легкой и гладкой, ему многое пришлось пережить, он знал о тяготах и невзгодах не понаслышке.
Родился Илья Ефимович Репин 24 июля 1844 года в городе Чугуеве Харьковской губернии, в семье военного поселенца Ефима Васильевича Репина и его жены Татьяны Степановны, урожденной Бочаровой.
В начале ХIХ века Чугуев был маленьким провинциальным городком. Это был центр военных поселений в восточной Украине – как Красноград, Купянск, Балаклея и Пятницкое. И хотя средств для таких поселений царское правительство выделяло немало, казаки в военные поселенцы шли неохотно, поскольку не особо жаловали муштру, из-за чего, собственно, и взбунтовались в 1817 году. Среди непокорных поселенцев был и дед Репина. Художник невероятно гордился этим фактом и сравнивал себя с Тарасом Шевченко, дед которого принимал участие в Колиивщине.
Военными поселенцами в те годы называли людей, которые в мирное время крестьянствовали на земле, но при первой же необходимости должны были встать под ружье. Позже художник, говоря о своем происхождении, отмечал, что «военные поселенцы были людьми презираемыми и находились на положении рабов».
Отец будущего великого художника, Ефим Васильевич, служил рядовым Чугуевского уланского полка. Он исполнял обязанности фуражира и квартирмейстера – размещал военных на квартиры, снабжал провиантом. В составе Чугуевского полка Ефим Репин объехал Персию, Турцию, Молдавию, Кавказ и Крым, получил боевые награды. После 27 лет военной службы он ушел в отставку.
Его сын Илья родился в Чугуеве в бабушкином доме. Когда Северский Донец изменил свое русло, дом этот затопило, и Репины переехали на Никитинскую улицу (сегодня здесь музей-усадьба великого художника). Вообще дома военных поселенцев были настолько одинаковыми, что Илья Ефимович, вспоминая свое детство, шутил, что даже голуби часто ошибались и залетали в соседние дворы.
Но дом Репиных считался, в общем-то, богатым, потому что хлебопашеством они не занимались, а состояли на положении торговцев и промышленников: у них был постоялый двор.
В своих воспоминаниях Илья Ефимович пишет, что домом правила бабушка. Замотанная в черный платок, из-под которого виден был только бледный крупный нос, она с раннего утра уже ворчала и бранилась с работниками и работницами, переворачивая проветривавшиеся кадки и громадные чугуны.
Вокруг большого светлого двора громоздились сараи, заставленные лошадьми и телегами заезжего люда. Днем широкие ворота на улицу оставались открытыми, и через них поминутно въезжали и выезжали проезжие люди. Они останавливались на дворе или в сараях и хозяйничали у своих телег: подпирали дугами, снимали колеса и подмазывали их дегтем. Хозяин, Ефим Васильевич, занимался торговлей лошадьми и в домашние дела не вмешивался. Каждую весну он отправлялся в «Донщину» и приводил оттуда табун диких лошадей, которых затем перепродавал.
Маленький Илья очень любил одного из работников – Гришку Копьева и был совершенно счастлив, когда тот сажал его на лошадь и брал с собой на водопой. Мальчик сидел впереди него и замирал от страха, когда лошадь входила в глубокую воду: бездонная пропасть казалась ему ужасной. Но когда Илья видел в воде облака, он переставал бояться и с восторгом смотрел на брызги, которые во все стороны летели из-под копыт лошади.
Вообще невероятная красота коней потрясала маленького Илюшу: «Чудо! А какие красавцы! В яблоках! И как это яблоки точно разрисованы: яблоки, яблоки. А копытца! Фу ты! Как выступают! Вот красота!.. Картины! Ах, какие картины! Хвосты длинные, пушистые, белые, как серебро. Неужели это наши лошади? Я долго смотрел им вслед, пока не скрылись под горку, к мелкому песчаному месту у Волового парка…»
В цепкой памяти Репина осталась и детская история с новыми сапогами, подаренными ему отцом со словами: «Вот тебе! Надень-ка: не малы ли? Если малы, так их Ивану отдадим». Когда Илья надел сапоги, то что-то больно стало колоть его в пятки, но он терпел и ходил на цыпочках. «Что же ты кривишься? Что ты так поджимаешь ноги? – спросила сестра. – Тебе больно? Маменька, должно быть, ему малы сапоги!»
Оказалось, что в сапогах не были забиты гвозди. Отец удивился: «Как это он терпел! Смотри-ка, мать, даже гвоздики мокры от крови. Ну как же можно в них ходить!..»
Ефим Васильевич недолго жил с женой и детьми – его забрали в солдаты. Семья словно осиротела, жизнь стала совсем иной.
«…У нас было и бедно и скучно, и мне часто хотелось есть, – пишет в своих воспоминаниях Репин. – Очень вкусен был черный хлеб с крупной серой солью, но и его давали понемногу. Мы всё беднели».
Мать, стараясь хоть что-то заработать, стала шить шубы на заячьем меху. Из обрезков маленький Илья делал удивительных лошадок, а потом их сменили кони, вырезанные из бумаги. Эти фигурки дети наклеивали на оконные стекла, и проходящие мимо дети и взрослые останавливались у этих окон, чтобы получше рассмотреть животных. «Вот и нехитрое начало моей художественной деятельности, – замечает Илья Ефимович. – Она была не только народна, но даже детски простонародна. И Осиновка твердо утаптывала почву перед нашими окнами, засыпая ее шелухой от подсолнухов».
Однажды на рождественские праздники Илью навестил его двоюродный брат Трофим Чаплыгин, который работал мальчиком в мастерской у портного для «господ военных». Он принес свои рисунки, краски и кисточки. Трофим даже знал названия всех этих красок: желтая – гуммигуд; синяя – лазурь; красная – бакан и черная – тушь.
«Красок я еще никогда не видал, – вспоминает Репин, – и с нетерпением ждал, когда Трофим будет рисовать красками. Он взял чистую тарелку, вывернул кисточку из бумажки, поставил стакан с водою на стол, и мы взяли Устину азбуку, чтобы ее некрашеные картинки он мог раскрашивать красками. Первая картинка – арбуз – вдруг на наших глазах превратилась в живую, то, что было обозначено на ней едва черной чертой, Трофим крыл зелеными полосками, и арбуз зарябил нам в глаза живым цветом; мы рты разинули. Но вот было чудо, когда срезанную половину второго арбузика Трофим раскрасил красной краской так живо и сочно, что нам захотелось даже есть арбуз, и когда красная краска высохла, он тонкой кисточкой сделал по красной мякоти кое-где черные семечки – чудо! чудо!»
Трофим оставил свои краски маленькому Илье, и тот стал рисовать сутками, с трудом отрываясь, когда его звали обедать. Но юного художника подводило здоровье: «…у меня пошла из носу кровь и долго шла, и ее долго не могли остановить, и я совсем побледнел. Помню, как кровь моя студнем застыла в глубокой тарелке, как мне мочили холодной водой затылок и прикладывали к шее большой железный ключ от погреба; надо было еще поднимать высоко правую руку: кровь текла из левой ноздри. Оправился я кое-как только дня через три. Кровь перестала идти, и я сейчас же – за красочки. Но недолго я наслаждался: вдруг, к моему ужасу, большая красная капля капнула на мой рисунок, другая, третья, и опять полила, полила.
Ах, какая досада! Опять надо было сидеть смирно, поднявши голову, и правую руку держать вверх».
Мальчик серьезно заболел. Соседи говорили его матери: «Не жилец он у вас, Степановна, посмотрите, какие у него ушки бледные, и носик совсем завострился. Помрет… Это – верная примета, когда носик завострится, это уже не к житью…»
Одна из таких «сердобольных» соседок прямо сказала ребенку, что он умрет, и добавила: «А чего тебе бояться умирать? До семи лет младенец – отрастут крылышки и полетишь прямо в рай. Грехов у тебя нет, не то что мы, грешные, тут бьемся-колотимся. По тебе мы и голосить не будем. И за нас и за своих родителей там будешь Богу молиться».
Илья вдруг спросил, есть ли в раю бумага и краски и можно ли там будет рисовать? Он уже был во власти того пронзительного, неизбывного и всеохватывающего желания, которое сделало его впоследствии великим художником.
И все же мальчик не умер. Через какое-то время ему стало легче и он тут же вернулся к рисованию и нарисовал куст розы – темную зелень листьев и яркие розовые цветы. За окнами была зима, а на бумаге цвело лето и говорило о том, что все еще впереди, все сбудется, мир прекрасен.
Настоящий праздник наступал для Илюши, когда он расписывал яйца к Пасхе. Позже Илья Ефимович признавался, что всегда вспоминал об этом священнодействии с трепетом. Он хорошо помнил, как выбирались свежие утиные или куриные яйца побольше, как затем в них делались два прокола – в остром и тупом конце, и сквозь эти маленькие дырочки медленно-медленно выпускалось все содержимое яйца. После этого яйцо долго чистилось пемзой, особенно куриное (утиные, по своей нежности и тонкости, требовали мало чистки), и, вычищенное, получало какую-то розовую прозрачность, и краска с тонкой кисточки приятно впитывалась в его сферическую поверхность. На одной стороне рисовалось Воскресение Христа, оно обводилось пояском какого-нибудь затейливого орнамента с буквами «Х.В.». На другой стороне можно было рисовать или сцену преображения, или цветы – всё, что подходило к Великому дню. После окончания зарисовки этой тончайшей миниатюры на яйце оно покрывалось спиртовым белейшим лаком; в дырочки продергивался тонкий шнурок с кисточками и завязывался.
