Цветаева Анастасия (Мейн А)
Из книги о Горьком
А.Мейн (Анастасия Цветаева)
Из книги о Горьком
А. Мейн (Анастасия Цветаева)
Из книги о Горьком
Екатерине Павловне Пешковой1 ГЛАВА ПЕРВАЯ
Максим Горький. Это лицо знаешь с детства. Оно было - в тумане младенческих восприятии - неким первым впечатлением о какой-то новой и чудной - о которой шумели взрослые - жизни. Оно мне встает вместе с занавесом Художественного театра, с птицами Дикая утка и Чайка,2 черненькие дешевые открытки, с которых глядят вот эти самые, вот эти глаза, светло, широко, молодо, дерзко под упрямым лбом с назад зачесанными волосами, над раздвоенным лукавым носом, над воротом косоворотки. Все это плюс широкополая шляпа (на другой открытке) или плюс высокие сапоги (когда поясной портрет вырастал, уменьшив лицо и плечи, уместясь на все той же открытке, в портрет во весь рост). Где-то рядом - почти как плюс сапоги, как плюс шляпа - стоят в памяти лица Скитальца3, Андреева4, клочковатая борода Толстого, Ибсеновские очки.
Мне было лет пять. Жизнь, как в театре, раздвигала свои декорации голоса споривших в кабинете отца сплетались с маминым Потонувшим Колоколом5, непонятно кричали: педель, сходка, нагайка, Лев Николаевич... Было поздно, мать гнала спать...
День. У осеннего окна я с внезапной ненавистью гляжу на городового, всегда шутившего с нами, детьми, толстяка, и в общей тоске со всем домом жду приезда отца (уехал хлопотать за репетитора брата, студента). По окну серебряно ползут струйки дождя. Вот на фоне этих тревожных серебряных струек стоит в моей памяти ширококостная и легкая [215] фигура юного Горького, непонятная и родная, за годы и годы до первой его прочтенной строки.
Только три десятилетия спустя жизнь судила мне увидеть Горького.
========= Стройный, белый плоскокрыший дом. Три этажа. Террасы Сорренто далеко позади (вправо и вниз). Влево - поворот к шоссе, круто кидающийся в графику стен и садов. Я не знаю, куда вело в эту сторону шоссе, - в моем восприятии оно здесь кончалось. Это было от поворота? Или оттого, что здесь заканчивался мой долгий путь? Здесь живет Горький. Не все ли равно, к каким итальянским селениям идет отсюда шоссе?
В маленьком отеле напротив белого дома я встретила гостящего у Горького одного из моих московских друзей. На мое нетерпение увидеть Горького он отвечал мне, что до часу его беспокоить нельзя, - он работает (с семи утра). В час звонок к обеду, - все соберутся к столу.
Я не успела еще помыться с дороги, как раздался звонок.
Вокруг большого стола рассаживались люди. На фоне прикрытого ставнями окна их лица были неразличимы. Но вот, отделясь от других, слева, шагая через узенькую полоску, точно через палочку солнца, к нам двинулся кто-то высокий, в светлом, знакомый по портретам и незнакомый потому, что выше страннее - иначе - худее - моложе... Рукопожатие.
Сели за стол. Недоглотнув первого впечатления, изумленности о высокам росте, я уже переживала второе и третье. Это - как волны моря - не взять неводом. Но, беря палитру и кисть, условно и схематично, вот мое впечатление первого дня с Горьким:
- Так вот он какой... Сдержанный, почти сухой, почти суровый. В обращении - чинность, пристальная внимательность, деловая серьезность. Между вами и им - дистанция. Это устанавливается сразу, так просто и так повелительно, что невозможно вознегодовать. Безвкусным, легковесным и безответственным предстает вдруг всякое иное человеческое общение. Сусальным русским человеком с его пресловутой задушевностью мне через час показался тот Горький, которого я ждала.
Горький - строг. Этим много, действительно много о нем сказано. [216]
Темы первого разговора? Осмотренный мною по пути музей, что-то о Неаполе. О газетах. И больше, чем тема, -в глазах Горького ненависть - суд над Сакко и Ванцетти.6
========= Так вот оно живое, это лицо, 30 лет спустя, в первый раз! Вне возраста - никакой старости! Широкоскулое и худое, в щеках провалы, волосы сбриты, серый пушок. Усы густые, вниз, рыжие. Глаза - синеватые. И мои глаза не верят, что это явь.
Не похож на свои портреты: бесконечное богатство мимики. Но каждый портрет что-то схватил, и перед глядящими, как в кинофильме, мелькает в волшебной смене то один, то другой портрет, - а, и еще этот? - гасимые текучей сменой вовсе новых, аппаратом невиданных лиц.
Он говорит, голос глуховатый, на о, на мой слух чуть невнятный в своих утиханиях, но когда близко, или привыкнешь, в негромких интонациях такая мощь тончайших смысловых переливов, как бывает разве что в музыке. Когда же их не хватает - рассказ переходит в жест. Кто напишет о его жестах? Я только отмечу в них невиданную мною - мне 35 лет - выразительность. Интеллектуализм? С их длинных, спокойных всплесков, с холодка неуловимых движений этого веющего смычка каплет горячий воск - печать на то волнение рассказа, которое нельзя передать. Это высокая марка волнения.
Лицо - голос - жест. С чего начать дальше? С того, что вокруг стола, где сидим, - люди, давно знающие Горького. Что мне неловко. Что мешают тарелки, ваза с фруктами, стены, окна с каким-то садом и жаркий равнодушный к моему приезду, - как завтра и как вчера, - день.
Большая комната с 3 окнами - дверями на балкон. Вид на далекое. Море с правым крылом гор и Сорренто с очень бледным треугольником Везувия. Каменный, светлый, мозаичный пол. От него ли, или от стольких дверей на воздух - впечатление холода и простора. Книжные полки. Никакого беспорядка. Никаких вещей, подчеркивающих индивидуальность хозяина. Серьезно, спокойно. За рабочим креслом большого стола (стопка остро очиненных карандашей), над полкой - небольшой портрет Пушкина. Две-три картины. В углу, за ширмой кровать. [217]
========= Что он говорил? Что запомнилось из его слов о писателях? Неожиданности его облика поглотили всю силу внимания. В памяти - случайные отрывки. Их помещаю в виде примечания, извиняясь за хаотичность их: что Бабель7 - очень серьезен. Конармия... Замечательный будет писатель! Что об Ольге Форш8 - с похвалой (Современники, Одеты Камнем). Что высоко ставит Сергеева-Ценского.9 Что не понять, как Борис Пастернак10 так перевоплотился в 13-летнюю девочку (Детство Люверс). (- Моему пониманию это недоступно!)
Из бесчисленных вопросов моих к нему:
- Вы любите Блока?
- Нельзя ответить на это. Заинтересован был очень. Да. У него никогда нельзя было знать, что он сделает в следующую минуту. Я его и пьяным видал: тело пьяного человека, а слова, мысли, поступки - его обычные. Видал, как ухаживал за женщинами, видал на заседаниях. Стихи читал, как никто...
Еще о поэтах: Бориса Садовского11 уже с 15 лет считал выдающимся талантом. Он и вправду талантлив. Помню его в мундирчике, тонким, тонким голосом читающим стихи, - как игрушечка. Его очень в семье баловали. Был кумиром. Каждое желание исполнялось.
- Перед Вечерними Огнями Фета12 - преклоняюсь. (И о любви Фета, 80 лет к 18-летней, смерть после объяснения с ней).
- Апухтин13 - пустое место.
Что я помню еще? Что Чехова-человека любит. И писателя хвалит. (Из его вещей больше всего отмечает Степь.
- Это хорошо. Очень хорошо. Вы это посмотрите.)
Лескова14 горячо чтит.
Об Андрееве говорит с нежностью.
Резко не любит Владимира Соловьева15.
- Конечно, есть неплохие места. Но все не хорошо. Циник. О человеке сказать так: Родился кто-то, потом издох... О человеке! Неверие прикрывал перед самим собой благочестием. Способность похихикать надо всем, во что веришь. Переписка его со Шлейермахером16 отвратительна. Как и отношение к Шмидт17.
========= - Боткинские18 письма из Испании не сравнимы ни с чем в литературе. Единственная книга, написанная русским о другой стране. Вообще мы писать об иностранном не умеем. (Ответ на мой вопрос, почему не пишет об Италии, ведь так ее знает. Написал несколько итальянских сказок - не вышли.)
========= Заговорил о Слепцове19 Казалось, радостно удивился, что я читала его. Его ведь так мало знают.
И беседа идет, идет, уже вечер. Помню его слова о том, что это вот понимал Лев Толстой: часы дня, психологично иные речи, иной тон, иные соотношения вещей в разные часы дня. Вечером - вечерний разговор, утром совершенно иная манера говорить у его героев.
- Удивительный мастер. Знал каждую запятую свою. Все учитывал.
- А он знал. Лев Толстой, что он - недобрый? Горький: - Знал. О себе говорил: Старый, глупый старик, злой старик.
Разговор перешел на Анну Каренину. Более безрадостной любви, более скучной, он не знает. - Ни разу при луне не прошлись. Ни одного ласкового слова друг другу не сказали, ни разу не поцеловались при читателе. Да, мы, русские, не умеем этих вещей писать. Это только романцы умеют. У нас - не выходит.
- Вы бы могли. Напишите.
- Нет, я не умею. Русские не умеют. В каждой любви без переписки обойтись не могут, философствуют же, нельзя же. В том же доме, но хоть одно письмо!
О Гоголе, о конце Гоголя:
- Это мне совсем непонятно. Просто не понимаю, чуждо. Для меня никакого греха в творчестве нет.
