Рубина Дина
Этот чудной Алтухов
Дина Рубина
Этот чудной Алтухов
Когда-нибудь я обязательно опишу его.
Раскрою толстую тетрадь в клетку, чуть-чуть отступлю от края и подумаю, с чего бы начать...
Да, когда-нибудь я обязательно опишу его. И, безусловно, начну с глаз.
"Глаза у него быт, - напишу я, - как у выжившего из ума декабриста". И это будет началом его портрета. А потом мне надоест писать, я отвернусь к окну, за которым будет надлежащее время года - зима или осень, а еще лучше лето, - и вспомню наш последний разговор (хотя разговором его вряд ли можно назвать, да мы, пожалуй, и вообще никогда не беседовали с ним как нормальные люди...).
...Это была пустая аудитория, та самая, с пианино у окна. Я сидела и переписывала вопросы к семинару. И вот тут заглянул мой обожаемый Алтухов.
Он был ужасный урод, самый настоящий обаятельный урод. Глаза у него были настолько широко поставлены, что находились ближе к вискам, чем к переносице. И казалось, природа предусматривала наличие третьего циклопического глаза, но потом забыла его ввинтить, и место теперь пустовало. Глаза были круглые, черные, как у встревоженного цыпленка. Ходил он ссутулившись, не спеша и слегка враскачку, отчего создавалось впечатление, что этому неприкаянному человеку абсолютно нечего делать и некуда деть себя...
- Здравствуй, Диночка! - сказал он и вошел. - Как дела? Давно мы с тобой не говорили...
- Да? А разве мы когда-нибудь вообще о чем-нибудь говорили? - спокойно спросила я.
- Слушай, слушай, я расскажу сейчас что-то интересное. - Он сел за пианино.
Я подошла и стала рядом. А он сидел, повернув голову к окну, и, легко аккомпанируя себе короткими аккордами, насвистывал какую-то песенку. Долго насвистывал.
- Ну? - наконец спросила я. - Внемлю. Ты, кажется, собирался что-то поведать мне.
- А? Чего? - рассеянно спросил он, перестав играть и недоуменно смотря на меня. Я молча улыбнулась.
- А, ну да! Вот послушай песенку... - И он, опять засвистев, отвернулся к окну, думая о чем-то своем.
Я обошла пианино и заглянула в глаза уроду Алтухову. И опять он мне напомнил сумасшедшего декабриста, который день и ночь стонал: "Погибла идея! Погибло дело!"
- Вот так тебя доконало это восстание на Сенатской площади, - сказала я.
Он кивнул, продолжая осторожно подбирать какие-то гармонии. Он всегда кивал, когда не слушал. Я думаю, это для того, чтобы ему не мешали думать...
Он был талантливый и смешной. На мой взгляд - редкое и милое сочетание. Я не могу сказать определенно, в чем выражался его талант. Он был очень музыкален, он был, как говорится среди музыкантов, "слухачом". Но не это главное. Он принадлежал к той породе людей, которые способны мгновенно воплощать в слова и жесты все удачное и прекрасное, что мелькает в их воображении, воплощать метко и образно, не тратя времени на режиссуру. У него получалось все так легко и свободно, словно он долго репетировал. Алтухов изумительно владел своим телом, интонациями своего голоса, мышцами своего лица и мог моментально воспроизвести любой увиденный где-то жест или движение, любой услышанный разговор. Он изображал так, что мы все обалдевали. Он чертовски захватывающе рассказывал всякие небылицы из своей жизни. И мы верили. И мы хохотали. И глядели на него восторженными, влюбленными глазами.
И вдруг он уходил. Он поднимал воротник своего синего плаща, брал под мышку футляр со скрипкой и уходил по узенькому тротуару прочь от консерватории, не появляясь в ней неделями.
О существовании Юрки я узнала в тот день, когда у нас пропала лекция по "Анализу музыкальных форм". Бог знает из-за чего пропала - то ли преподаватель заболел, то ли очередное мероприятие на кафедре проводилось, мы толком и не узнали. Алтухов как-то сразу заморочил мне голову, и мы от нечего делать пошли мотаться по магазинам.
Это было очень увлекательное путешествие. "Пойдем знакомиться с манекенами! - сказал Алтухов. - Заведем себе парочку друзей. Они прелесть, эти манекены, знаешь? Вежливые, милые, без претензий на духовное богатство". Я засмеялась.
В витрине магазина музыкальных инструментов стояла девушка-манекен со скрипкой. Шейка скрипки покоилась на ее раскрытой гипсовой ладошке, а удивленно-приветливые гипсовые глаза созерцали пульт, на котором стоял перевернутый вверх ногами "Самоучитель игры на баяне". Манекен не был приспособлен для демонстрации музыкального инструмента и был похож на девушку, играющую в "стоп-замри!". Правая рука с нечеловечески длинными пальцами указывала на левую, и девушка как бы предлагала нам взглянуть и подивиться, что это за штуковину вставили ей между шеей и кистью левой руки.
- Слушай, слушай! - вдруг воскликнул Алтухов и остановился. - Как мне грустно от этой девушки! Почему? Наверное, потому, что мы с ней похожи. А знаешь чем? - Он засмеялся.
- Тем, что одинаково разбираетесь в скрипичном репертуаре! - съязвила я.
- Тем, что она успела сделать в жизни примерно столько же, сколько и я... - не обращая внимания да мой выпад, серьезно сказал он. - А ведь она существует гораздо меньше, а? - И задумался, поеживаясь от ветра и пряча подбородок в ворсистый коричневый шарф.
Мы обошли еще несколько магазинов, и вот тут я заметила, что его тянет в отдел игрушек. А меня туда почему-то не тянуло. Я с трудом затащила его в отдел верхней одежды и заставляла держать вешалки, пока примеряла всякие пальто...
Рядом со мной какая-то маленькая толстая женщина крутилась возле зеркала, пытаясь увидеть в нем свою спину, вернее, хлястик на спине. Ее светлые волосы были скручены желтой резинкой на затылке в пучочек, а зубы почему-то росли здорово вперед. Очень вперед. Признаться, я еще в жизни своей не видала женщину с такими короткими толстыми ногами и чтобы зубы у нее настолько росли вперед, что казались самым важным органом осязания.
Я аккуратно повесила пальто на вешалку, которую Алтухов держал, как робот, беспомощно оглядываясь в толпе женщин, и тихо сказала:
- Алтухович, знаешь, если бы у меня была такая внешность, я бы уже не покупала себе пальто. Я бы уже ничего не покупала.
- Ей холодно зимой, понимаешь... - ответил он.
- Но если ты когда-нибудь заметишь, что у меня стали такие ноги, убей меня, пожалуйста.
- Отстань, - сказал он и все-таки пробился в отдел игрушек.
Я бы могла спросить, для кого это он старается. Может быть, для племянника или какого-нибудь соседа. Но мы с ним вообще никогда не разговаривали нормально, поэтому я только кивнула в сторону пестрых коньков-качалок и сказала:
- Может быть, лошадку купишь?
- Да ну... - отозвался он, рассеянно оглядывая прилавок. - У Юрки и без этого столько лошадей, что он вполне может сколотить конармию.
На полпути к трамвайной остановке мы нашли на асфальте живую тепленькую летучую мышь. Алтухов держал ее на ладони, приподнимая то одно перепончатое крылышко, то другое, и что-то долго объяснял мне, - наверное, объяснял, как можно летать при помощи таких штук. А я все время смотрела на него и думала, что если бы старик Алтухов закрыл минут на пять один глаз, а другой оставил открытым, то он бы стал похож на слепого рапсода со звездой во лбу. То есть она сначала вроде бы сияла во лбу, а потом скатилась на висок под бровь.
Мы решили положить мышь в водосточную трубу. Наверное, ей там будет уютней, ведь, надо полагать, у летучих мышей несколько иные взгляды на уют, чем у нас. Впрочем, потом, на остановке, Алтухов вспомнил о ней и сказал: "Зря мы ее в трубу положили, там темно. Она еще подумает, что ночь наступила, вылетит и расстроится..." Он провел ладонью по лицу сверху вниз, как актер, надевающий маску расстроенной летучей мыши, и я засмеялась, потому что вместо великого комика и трагика Алтухова на меня круглыми испуганными глазами смотрела расстроенная летучая мышь... Так мы ничего Юрке в тот день и не выбрали.
А самого Юрку я увидела на ноябрьской демонстрации. Нам было ведено собраться ровно в восемь возле консерватории, а я почему-то явилась на полчаса раньше, стояла и злилась на себя. И тут подходит Алтухов и за руку держит мальчишку, который время от времени от радостного ожидания очень высоко подпрыгивает.
- Это Динка, - сказал ему про меня Алтухов. - Вы, дети, постойте, а я на минутку в киоск. За сигаретами.
- Хорошо твоему Алтухову! - сказала я мальчику. - Он думает, если ему целых двадцать семь лет и он где только по свету не мотался, так уж всех людей можно детьми обзывать...
- А оркестр будет? - радостно спросил парнишка и подпрыгнул. Здорово высоко он прыгал. И выговаривал букву "р". А я очень уважаю детей, которые, вопреки шаблону, выговаривают букву "р".
- Ну, это зависит от того, как тебя зовут, - ответила я.
- Юр-р-р-ка! - заорал он. Он безумно хотел, чтобы заиграл наш студенческий оркестр, наверное, Алтухов обещал.
- Будет, будет. Сейчас выйдут наши молодцы и начнут дуть в свои трубы. Морды у них станут красными, а трубить они будут так фальшиво, что даже ты услышишь. Но тебе, я понимаю, все равно...
