Ник Перов
Фрау с собачкой
Равенсбрюк, ноябрь 42 г., учебная база.
Только я развалилась на кровати грызть яблоки, что утащила с вечеринки, как ввалилась Марта. Раскрасневшаяся, резко пахнущая потом, перегаром и терпкими духами;
— Почему ты ушла с вечеринки?
— Меня нервирует громкая, шумная компания.
— Там потом Фриц хорошо пел
— А от протяжных песен мне хочется подвывать
— Ты совсем как собака:)
— Ну и что у тебя с этим Фрицем? Роман закрутила?
— Какой роман, кому он нужен, Фриц этот — кобель известный. Так, для здоровья.
— Сама теперь как собака
— Кстати, по собачьи он хорош;))
Смеются
Равенсбрюк, май 43 г., столовая при складских помещениях цеха Siemens
Сегодня, как я ни старалась отвязаться от Марты и убежать есть в столовой одна, она догнала меня, сцепила наши руки в локтях и так неудобно в сцепке мы шли до столовой. Она все время болтала. Мысли в ее словах не было, только пересказ кто с кем и сколько раз. Все эти новости ее настолько возбуждали, что она шла подпрыгивая, отчего идти в сцепке было особенно не удобно. А на самых пикантных подробностях ее голос срывался в визгливый фальцет и мне хотелось на неё рявкнуть.
Марта почему-то считала, что есть одному, да и быть одному — плохо. Потому, взяла надо мной шефство и навязывала своё общество. Прогнать ее разумными увещеваниями, что мне это нравится и это мой выбор — не получалось. Подмывало сорваться на рык.
Настроение было окончательно испорчено. Совместное принятие пищи отвлекало от процесса, мешало наслаждаться, смаковать, фыркать, отдуваться, цыкать, высасывать сок, рвать хлеб руками…. Приходилось «показывать воспитанность». Впридачу, слушать дальше сплетни, но уже в свистящем шепоте, отчего было не легче.
Марта все же заметила, что я взяла хлеб с собой. Пришлось оправдываться:
— Голодное детство, наверное. Ем-ем и никак не наемся. Вроде, уже и не голодная, а покажи мне хоть кусок горбушки — слюна потечёт!
— Ты совсем как собака
Рассказывать, что я беру косточки и хлеб в масле или подливе для Удо, я не стала. У Марты чуйка кто с кем спал, но она абсолютно равнодушна ко всему остальному, происходящему в лагере.
Бесцеремонность Марты была не от невоспитанности, а от любопытства. Опять она ввалилась без стука. Сука! Надо закрывать дверь. Я переодевалась. Увидела мой рубец поперёк живота.
— У тебя, что, дети есть? Ты не рассказывала.
— …был. Сын. Отдала на перевоспитание.
Равенсбрюк, июнь 44 г.
Только что прибывшие раздеваются, их осматривают, бреют. Вши, блохи. Вонь. Морщим с Удо носы. Марта зверствует:
— Животные! Проклятые суки!
Колошматит, подгоняет. Жара. Мухи.
Раньше Марта с удовольствием разглядывала тела, несмотря на жару или мороз, тщательно осматривала прибывших, особенно молодых. На глаз и нюх выбирала тех, кто потом пойдёт работать в бордели — их не брили и не били. Сначала. И сначала их это радовало.
Сейчас эта масса немытых тел ее злит, и тоже возбуждает, но теперь не в эротическом плане, а в садистском. Выбешивает до пены у рта, визгливой брани и бесконечного битья палкой.
Апрель 45, внешний лагерь Равенсбрюка Мальхов.
Полосатое платье, чёрный винкель.
После «марша смерти» нас заперли в лагере и когда Красная армия вошла в лагерь, мы ничего не видели. Только слушали и, у кого остались боги, молились.
Как мы потом узнали, охрана лагеря бежала. Остались собаки и одна надзирательница. Та дородная, дебелая фрау, что всегда была с одной и той же холёной овчаркой. Вечно равнодушно смотрящие. Даже визгливо тявкающая фрау Марта не вызывала во мне того отвращения, что возникало к этой оплывшей надзирательнице с собачкой. Да, оплывшая — лучшее прилагательное к ней. Будто, была большая свеча — ярко горела, давала много тепла и света, но воск оплыл: бровные дуги почти закрыли глаза, крупный нос опустился на губы, подбородок слился с тяжёлыми грудями, которые покоились на животе и вот кто-то или что-то задуло огонёк и теплое — охладело и застыло восковой массой. Но отвращение вызывал не облик надзирательницы, а привычка незаметно, из каких-то невероятных складок одежды, доставать кусочки хлеба и с какой-то неожиданной ловкостью скармливать его своей собаке. Овчарка не умела и не хотела скрывать свою «награду» и долго, широко открывая пасть, влажно перекатывала хлеб по острым зубам, не рассчитанным к такой трапезе. Все эти манипуляции не замечали другие надзиратели, но внимательной злобой отслеживались жителями барака.
Теперь они и лежали рядом, почти обнявшись. И уставились на нас, выходящих узников, серыми и карими безднами. С таким одинаковым выражение недоумения: «за что».
Они верно служили и были переданы и преданы.
