Аркадий Аверченко
Ресторан «Венецианский карнавал»
Глава I. Открытие.
Недавно, плывя по ленивому венецианскому каналу на ленивой гондоле, управляемой ленивым грязноватым парнем, я подумал от-нечего-делать:
— Что если бы судьба занесла моего отца в Венецию? Какую бы торговлю открыл этот неугомонный купец, этот удивительный беспокойный коммерсант?'
И тут же я мысленно ответил сам себе:
— Торговлю лошадиной упряжью открыл бы мой отец. И если бы через месяц он ликвидировал предприятие за отсутствием покупателей, то его коммерческая жилка потянула бы его на другое предприятие: торговлю велосипедами.
О, Боже мой! Есть такой сорт неудачников, который всю жизнь торгует на венецианских каналах велосипедами.
История ресторана «Венецианский карнавал», этого странного чудовищного предприятия, — до сих пор стоит передо мною во всех подробностях, хотя прошло уже двадцать два года с тех пор — как быстро несемся мы к могиле…
Я был тогда настолько мал, что все люди казались мне громадными, значительными, достойными всяческого уважения и преклонения, а значительнее и умнее всех казался мне отец, несмотря на то, что к тому времени три бакалейных магазина его сгорели или прогорели — я в те годы не мог уяснить себе разницы между этими двумя почти одинаковыми словами.
Глухие разговоры об открытии ресторана начались среди взрослых давно, и чем дальше, тем больше росла и укреплялась эта идея. Мне трудно проследить полное ее развитие и начало осуществления, потому что в воспоминаниях детства часто, на каждом шагу, встречаются черные зияющие провалы, которые ослабевшая память не может ничем засыпать… Лучше уж обходить эти бездны, не пытаясь исследовать их туманную глубину, — а то еще завязнешь и не выберешься на свежий воздух.
Основание ресторана «Венецианский карнавал» я считаю с того момента, когда стекольщик подарил мне кусок оконной замазки, которая целиком пошла на заделывание замочных скважин в дверях. Как член нашей деятельной семьи, я хотел этой работой внести свою скромную лепту в общее строительство, но меня поколотили, и я до вечера просидел в углу за печкой, следя за остатком замазки, прилипшей к башмаку моего отца и весело носившейся с ним из угла в угол…
Вот — замазка на башмаке отца, запах краски и растерянное лицо матери — это и было начало «Венецианскаго карнавала».
Открывая «Карнавал», отец, очевидно, искал новые пути. Несколько уже существовавших ресторанов сгруппировались в центре на главных улицах нашего городка и влачили они прежалкое существование, а отец выбрал для своего предприятия окраину — одну из бесчисленных «продольных», кольцом опоясавших центр… Мать возражала:
— Вот глупости! Ну, кто пойдет сюда? Что за глушь! Ведь это форменная слободка.
Отец дружески хлопал ее по руке:
— Ничего… Будущее покажет.
Мне очень понравилась большая прохладная комната, сплошь уставленная белоснежными столами, солидный буфет и прилавок, украшенный бутылками и вкусными закусками.
Глава II. Персонал «Венецианского карнавала».
Штат прислуги был невелик (отец предполагал значительно увеличить его на будущее время) — слуга Алексей, повар и поваренок.
Алексей обворожил меня своей особой: от него так вкусно пахло потом здорового, сильного парня, он был так благожелательно ленив, так безумно храбр, так ловко воровал у отца папиросы, что мечтой моей жизни сделалось — быть во всем на него похожим, а впоследствии постараться заполучить себе такое же местечко, которое он занимал теперь с присущим ему одному презрительным шиком. Я любовался его длинными кривыми ногами и мечтал: «ах, когда-то у меня еще будут такие длинные кривые ноги», терся об его выгоревший засаленный пиджак, и думал «сколько еще лет нужно ждать, что бы моя курточка приняла такой приятный уютный вид». Да! Это был настоящей человек.
— Алексей! — спрашивал я, положив голову на его живот (обыкновенно, мы забирались куда-нибудь в чулан со съестным, или на диван в пустынной биллиардной и, лежа в удобных позах, с наслаждением вели длинные разговоры). — Алексей! Мог бы ты поколотить трех матросов?
— Я? Трех?
Презрительная, красиво-наглая мина искажала его лицо.
— Я пятерых колотил по мордасам.
— А что же они?
— Да Что ж… убежали.
— А разбойники страшнее?
— Разбойники? Да чем же страшнее? Только что людей режут, а то такие же люди, как и мы с тобой.
— Ты бы мог их поубивать?
Он усмехался прекрасными толстыми губами (никогда у меня не будет таких толстых губ — печально думал я):
— Да уж получили бы они от меня гостинец…
— А ты кого-нибудь убивал?
— Да… бывало… — зевота и плевок прерывали его речь (прекрасная зевота! чудесный неподражаемый плевок!) — в Перекопе четырех зарезал.
Это чудовищное преступление леденило мой мозг. Что за страшная личность! Что ему, в сущности, стоит зарезать сейчас и меня, беспомощного человека.
— А знаешь, Алексей, — говорю я, гладя заискивающе его угловатое плечо, — я у папы для тебя сегодня выпрошу двадцать папиросок.
— Просить не надо, — рассудительно качает головой этот худощавый головорез. — Лучше украдь потихоньку.
— Ну, украду.
— А что, Алексей, если бы тебя кто-нибудь обидел?.. Что бы ты…
— Да уж разговор короткий был бы…
— Убил бы? Задушил?
— Как щененка. Одной рукой.
Он цинично смеется. У меня по спине ползет хо лодок:
— А папу… Ну, если бы, скажем, папа отказал тебе от места?
— А Что ж твой папа? Бриллиантовый, что ли? Туда ему и дорога.
После такого разговора я целый день бродил, как потерянный, нося в сердце безмерную жалость к обреченному отцу. О, Боже! Этот большой высокий человек все время ходил по краю пропасти, и даже не замечал всего ужаса своего положения. О, если бы суровый Алексей смягчился…
Повар Никодимов, изгрызенный жизнью старичок, был человек другого склада: он был скептик и пессимист.
— К чему все это? — говаривал он, сидя на скамеечке у ворот.
— Что такое? — спрашивал собеседник.
— Да это… все.
— Что все?
— Вот это: деревья, дома, собаки, пароходы? Собеседник бывал озадачен.
— А… как же?
— Да никак. Очень просто.
— Однако же…
— Чего там «однако же!». Глупо. Я, например, Никодимов. Да, может быть, я желаю быть Альфредом?! Что вы на это скажете?
— Не имеете права.
— Да? Мерси вас за вашу глупость. а они, значит, имеют право свое это ресторанное заведение называть «Венецианский карнавал»? Почему? Что такое? Где карнавал? Почему венецианский? Бессмысленно. а почему, например, я в желе не могу соли насыпать? Что? Невкусно? а почему в суп — вкусно. Все это не то, не то, и не то.
В глазах его читалась скорбь.
Однажды мать подарила ему почти новые отцовские башмаки. Он взял их с благодарностью. Но, придя в свою комнату, поставил подарок на стол и за стонал:
— Все это не то, не то, и не то!
Пахло от него жареным луком. Если Алексея я любил и гордился им, если к Никодимову был равнодушен, то поваренка Мотьку ненавидел всем сердцем. Этот мальчишка оказывался всегда впереди меня, всегда на первом месте.
— А что, Мотька, — самодовольно сказал я однажды, — Мне мама сегодня дала рюмку водки на зуб подержать — у меня зуб болел. Прямо огонь!
— Подумаешь — счастье! Я иногда так нарежусь водкой, как свинья. Пьешь, пьешь, чуть не лопнешь. Да, и, вообще, я веду нетрезвый образ жизни.
— Да? — равнодушно сказал я, скрывая бешеную зависть (где он подцепил такую красивую фразу?).- а я нынче пробовал со ступенек прыгать — уже с четвертой могу.
— Удивил! — дерзко захохотал он. — Да меня анадысь кухарка так сверху толкнула, что я все ступеньки пересчитал. Морду начисто стер. Что кровищи вышло — страсть!
Положительно, этот ребенок был неуязвим.
— Мой отец, — говорил я, напряженно шаркая ногой по полу, — поднимает одной рукой три пуда.
— Эге! Удивил! а у меня отца и вовсе нет.
— Как нет? а где же он?
— Нет, и не было. Одна матка есть. Что, взял?
— А чем же лучше, если отца нет? По моему, хуже…
— Ах ты, кочерыжка! Тебя-то иногда отец за ухо дернет, а меня накося! Никакой отец не дернет.
Этот поваренок умел устраиваться в жизни. Никогда мне не случалось видеть человека, который бы жил с таким комфортом и так независимо, как этот поваренок. Однажды я признался ему, что не люблю его.
— Удивил! — захохотал он. — А я не только тебя не люблю, но плевать хотел и растереть.
Я, молча, ушел, и про себя решил: лет через тридцать, когда я выросту, этот мальчишка вылетит из нашего дома.
Глава III. Торговля.
В первый день на открытии ресторана было много народа: священник, дьякон, наши друзья и знакомые. Все ели, пили, и, чокаясь, говорили:
