Иван Федорович Горбунов
Лес
(Ночь. Луговина в лесу. Посередине разложен костер).
ЯВЛЕНИЕ I
АНТОН и СЕМЕН сидят у костра; ПРОХОР поодаль лежит на армяке.
Антон (подкладывая хворост).
Ночь-то какая… Тихо!..
Семен.
Тихо!..
Прохор (Зевая).
Время чудесное… (Молчание). Эко, братцы, это лес!..
Чего в ем нету: и трава всякая, и птица разная…
Антон.
Божье произволенье!..
Семен.
И клад, ежели когда попадается, – все в лесу… Что за причина, братцы: тетка Арина девять зорь ходила за кладом. Станет копать – все уходит, пойдет домой – опять покажется. Так и не дался.
Прохор.
Брать, значит, не умела. Без разуму тоже не возьмешь.
Семен.
Я бы сейчас ухватил!
Прохор.
Ухватил один такой-то!.. Я тоже однова ходил, ходил…
Антон.
Може, его и не клали…
Прохор.
Клад был… это верно.
Семен.
Что ж, братец мой, во сне тебе это привиделось, али как? Тетка Арина сказывала, вишь, ей старец во сне объявился: хочу, говорит, я, раба Божья, счастье твое тебе сделать; ступай ты, говорит, на зоре к Федькину дубу, только ты иди, а назад чтобы не глядывайся.
Придешь ты, говорит, к Федькину дубу, оборотись лицом к зеленому лугу, отойди девять шагов и копай тут…
Прохор.
Нет, мне беглый солдат означил… по его речам я искал.
Антон.
Поймал ты, значит, его, солдата-то?
Прохор.
Поймал.
Семен.
Какой смелый!..
Прохор.
Чего робеть-то?
Семен.
Как чего, братец мой! убьет.
Прохор.
Ничего. На войне ежели – вестимо убьет; а в лесу он ничего, потому отощает. В лесу что он ест? Есть ему нечего… Ягода… Ягодой, али корешком каким ни на есть сыт не будешь. Ну, и отощал человек, – силу, значит, забрать не может. Опять же и ружья этого при ем нету.
Антон.
А ты в лесу его захватил?
Прохор.
В лесу; опричь лесу ему жить негде. Шел я тогда на покос, только что солнышко встало: смотрю, голова, а он сидит это, муницию свою заправляет. Подошел я к ему. Увидал это он меня – ровно бы вот лист затрясся. – Какой ты такой есть человек? говорю. – Ступай, говорит, дядюшка, своей дорогой, коли худа себе не хочешь. – Зачем, говорю, – идти мне некуда: я здешний. – Ничего ты, говорит, сделать мне не можешь, потому, говорит, я служу Богу и великому государю. – Мне, говорю, твоя душа не нужна, а что собственно к начальству я тебя предоставлю. – Испужался.
Семен.
Испужался?!..
Антон.
Испужаешься! За это ихнего брата не хвалят.
Прохор.
Где хвалить!.. Делать, говорю, нечего, друг мой сердечный, пойдем. – Есть, говорит, на тебе крест? – Есть, говорю. – Крещеный ты, говорит, человек, а своего брата не жалеешь: мне ведь, говорит, наказанье великое будет. – Я этому, говорю, голубчик, непричинен.
Семен.
Как же, сейчас ему лопатки назад и закрутил?
Прохор.
Без этого нельзя… порядок. Завязал это я ему назад руки, повел к становому. – Пусти, говорит, меня, дядюшка: – клад я тебе за это покажу, в купцы тебя произведу. – Сказывай, говорю, где? Коли верно скажешь, помилую. – Стал это мне сказывать приметы, где и что, а ребята ваньковские нам навстречу. – На войну, что ли, говорят, господа честные, идете? Обступили нас, стали допрашивать, да так вплоть до станового и шли. Опосля уж я искал, искал этого места: ровно и похоже найдешь, – станешь копать: нет. Так и бросил.
Семен.
А кабы нашел – ладно бы было.
Прохор (повернувшись на другой бок).
Пущай кто другой ищет. (Продолжительное молчание).
Антон.
Соловьи-то петь перестали. Оченно уж я люблю, коли ежели когда соловей поет.
Прохор (зевая).
Синица лучше.
Антон.
Где ж синице!.. Синице супротив соловья не сделать.
Прохор.
Сделает…
Антон.
Невозможно!.. Да ты соловьев-то слыхал ли?
Прохор.
Где слыхать! У нас их на мельнице тьма тьмущая, и домики для их понаделаны.
Антон.
Это скворцы!..
Прохор.
То бишь, скворцы… Все одно, и скворцы поют.
Антон.
Соловей, ежели теперича, когда петь ему, он сейчас… фиу, фиу. (Подражает пенью соловья; в лесу раздается свист).
Семен (прислушиваясь).
Что свистишь-то?
Антон.
А что?
Семен.
Погоди… молчи… (Все прислушиваются; опять раздается свист).
Прохор.
Разгуляться вышел…
Антон.
Кто?
Прохор (таинственно).
Кто? – Известно, кто.
Семен.
Теперича, ежели табун где близко, весь табун угонит.
Прохор.
Ничего, стороной пройдет.
Антон.
Да что вы, черти! – это сыч.
Семен.
Похоже!
Антон.
А то нет? Эх, вы!..
Прохор.
Коли свистит – ничего; а иной раз ровно малое дитя плачет… как есть ребенок.
Семен.
У нас летось под самый Успленьев день табун угнал.
Антон.
Ну, ври под пятницу-то!
Семен.
Вплоть до реки гнал.
Прохор.
Как до реки догнал, так и шабаш, дальние не погонит, жалеет тоже скотину-то.
ЯВЛЕНИЕ II
ПАВЕЛ-лесник (выходит справа).
Павел.
Что ж огонь-то не гасите… не спите?
Семен.
Так, сами промежду себя разговариваем.
Павел.
Спать чай пора.
Прохор (тихо).
Сам сейчас окликался.
Павел.
В обход ходил – не слыхал. Что ж, мы к этому привычны… это нам ничего.
Семен.
А мне, братец ты мой, жутко стало.
Павел.
По первоначалу, как я в лес пошел, и мне жутко было. Привык. Идешь, бывало, по лесу-то, все нутро в тебе переворачивает, а теперь ничего. Лихого человека бойся, а лешой ничего тебе не сделает. Домовой хуже – тот наваливается; а лешой, коли он уже оченно когда разбалуется, так он только тебя обойдет. Опять же на него молитва такая есть… особенная. Коли кто эту молитву знает, тому ничего.
Семен.
А ты, дядя Павел, знаешь?
Павел.
Нам нельзя без этого. Я, окромя молитвы, заговор на его знаю. Куда хошь иди – не тронет.
Прохор.
Обучи нас.
Павел.
Не переймете. Зря тоже этого не сделаешь.
Семен.
Ему заговор ничего: заговору он не боится:
Антон.
А мне, братцы, дворянин один в Калуге сказывал про лесовиков-то: ты, говорит, ничему этому не верь, никаких лесовиков нет, это так зря болтают.
Павел.
Много знает твой дворянин-то!
Антон.
Ни лесовиков этих самых, ни ведьмов – ничего, говорит, этого нет.
Павел.
Посадил бы я его ночи на две в сторожку, так он бы узнал, как их нет-то. Вот темные ночи пойдут осенью, пущай придет – посидит. Нету! Да вот как раз трафилось, слушай. Знаешь лапинский овраг – мы там рощу караулили. (Садится у костра). Дело близ Покрова было. Об эту пору ночи бывают темные… Дожди пошли… холодно… смерть!.. Идешь по лесу-то, да думаешь, зачем мать на свет родила.
Семен.
Беда, сейчас умереть…
Павел.
Спим это мы… Часу так в двенадцатом, слышу, братец мой, словно кто около сторожки ходит. Походил, походил – перестал. Орелка была у нас собака… просто, бывало, отца родного не подпустит… волка раз затеребила… Орелка раза два тявкнул, замолчал. Думаю: должно, – ветер. Только опять-то лег, как Орелка завизжит, как завоет, вот надо быть кто ей зад отшиб. Так индо меня мороз по коже! Мартын проснулся. Выдь, говорит, Павел, посмотри. Отворил я дверь-то: Орелка прижался к косяку, сидит… Слышу, братец ты мой, около самой сторожки лошадь заржала… Так у меня волосья на голове поднялись. Хочу назад-то идти, уж и двери не найду. Ходил, ходил, индо лихоманка забила, а лошадь нет-нет да опять заржет.
Семен.
Страсть!.. Я бы убег!
Павел.
Да куда бежать-то? Окромя сторожки – некуда. Ввалился в сторожку: дядя Мартын, говорю, – у сторожки лошадь ржет, должно за лесом приехали. Заругался мой Мартын – мужик он был хворый, сердитый: – убью, говорит, до смерти, кто попадется. Вышли мы из избы-то, а по лесу топорище так и звенит.
