Мариво
Удачливый крестьянин, или Мемуары г-на ***
Часть первая
В заголовке этих записок я прямо объявляю о своем происхождении; я и прежде никогда его не скрывал, если меня спрашивали, и, могу сказать, господь неизменно вознаграждал меня за прямоту; я не замечал, чтобы кто-нибудь обошелся со мной непочтительно или отказал в уважении, узнав, что я из крестьян. А все же немало я встречал глупцов, которые не признают иных заслуг, кроме знатного имени или высокого звания. Не раз доводилось мне слышать, как они с пренебрежением говорили о людях, куда более почтенных, чем сами они, – лишь потому, что те не дворяне; правда, эти терпящие напрасную обиду люди, при всех своих достоинствах, имели слабость краснеть за свое низкое происхождение, скрывать его и придумывать себе благородных предков, дабы приукрасить истину и избежать презрения света.
Подобные уловки почти никогда не удаются; тщетны все старания утаить, из какого вы сословия – рано или поздно обман выходит наружу; вас непременно выдаст какая-нибудь неожиданная случайность, которую не то что предотвратить, но и предвидеть невозможно. Нет! Насколько мне известно, в этих делах тщеславие к добру не приводит.
А вообще заблуждаются те, кто думает, будто низкое происхождение может уронить нас во мнении других; только не надо скрывать его, не надо его стыдиться. Человеческая злоба в подобных случаях отступает: она бы и хотела нас унизить, но мы сами взяли на себя этот труд, сами принизили себя – ей больше нечего сказать.
Люди поневоле придерживаются добрых правил. Себе наперекор они воздают должное тем, кто не теряется перед их необоснованным презрением; прямота отрезвляет их, в мужественной откровенности они чувствуют душевное благородство, которое заставляет их умолкнуть. Умная гордость побеждает глупое чванство.
Но довольно разговоров. Кто последует моему совету, в этом не раскается.
Обычай велит помещать в начале книги небольшое предисловие. Оно перед вами. А теперь вернемся к моей истории.
Рассказ мой будет не бесполезен для любознательных читателей. Это одна из причин, побудивших меня взяться за перо; есть и вторая: желание самому немного развлечься.
Живу я в деревне, на покое; досуг благоприятствует размышлениям над пережитым. Постараюсь описать свою жизнь, как умею. Каждый говорит на свой лад, ибо каждый чувствует по-своему.
Среди событий, о которых пойдет речь, попадутся прелюбопытные: ради них пусть простят мне мой слог; смею заверить, что пишу чистую правду. История моя – не простая выдумка, в чем вы не замедлите убедиться.
Об имени своем я умолчу: оно ничего вам не скажет, а я, назвав себя, был бы стеснен в свободе повествования.
Кое-кто, вероятно, угадает автора, но люди эти неболтливы и не употребят во зло свою догадливость. Итак, начнем.
Родился я в Шампани, в деревне и, скажу мимоходом, началом своего благополучия обязан нашему славному вину.
Отец мой арендовал землю у владельца имения,[1] человека весьма богатого, которому не хватало только громкого имени, чтобы быть дворянином.
Он (я говорю о хозяине) нажил состояние коммерцией, а затем породнился со знатными семьями, удачно женив двух своих сыновей, из коих одного определил в судейские, а другого – в офицеры.
И отец и сыновья жили роскошно, именовали себя по названиям своих поместий; настоящее же свое имя, надо думать, и сами позабыли.
Происхождение их было как бы погребено под огромными богатствами. О нем помнили, но не говорили. Женитьба сыновей на благородных девицах окончательно всех ослепила; обоих приняли в круг семейств, составлявших цвет двора и общества. Людское высокомерие, в сущности, не так уж щепетильно в подобных вопросах – оно словно само сознает вздорность своих предрассудков.
Так обстояли дела у наших господ, когда я появился на свет. Отец мои арендовал у них ферму, которая ничем, кроме виноградников, не могла похвастать, зато вино там производилось в изрядном количестве и было лучшим во всей округе. Мой старший брат отвозил бочки барину в Париж – а надобно вам знать, что нас у отца было трое: два мальчика и девочка, я был самым младшим.
В одну из таких поездок брат приметил молодую вдову-трактирщицу, женщину с деньгами; она его не отвергла, и он женился, вложив в общее хозяйство все свое состояние, то есть ровным счетом ничего.
В дальнейшем его детям было до крайности нужно, чтобы я признал их своими племянниками: брат мой (он живет сейчас со мной) держал трактир лет десять, но разорился из-за мотовства своей женушки.
Сыновьям его я помог, вывел их в люди и хорошо устроил, а они платят мне за это черной неблагодарностью: дело в том, что однажды я упрекнул их в чванстве. Сами посудите: они отказались от родительского имени и более не знаются со своим отцом, которого раньше время от времени все же навещали.
Скажу о них, с вашего позволения, еще несколько слов.
Я заметил их тщеславие, когда они в последний раз приезжали повидать отца. В разговоре они назвали его «милостивый государь». Старик обернулся, подумав, что в комнату вошел посторонний, к коему относились эти слова.
– Нет, нет, – сказал я, – никого нет, братец, это они к тебе так обращаются.
– Ко мне? – удивился он. – Это еще почему? Или вы меня не узнали? Не отец я вам, что ли?
– Отец-то отец, – сказал я, – но называть тебя так они стесняются.
– Разве стыдно называться отцом своих детей? – возразил он. – Что это еще за новости?
– Видишь ли, обращение «отец» слишком грубое, простецкое. Только простолюдины выражаются столь неблагородно, а у таких хороших господ, как твои сыновья, не полагается употреблять низкие слова, обозначающие простое природное родство; они тебе не какая-нибудь деревенщина, и вместо «отец» говорят «милостивый государь» – так оно благороднее выходит.
Племянники мои покраснели, услышав, как я их отчитываю за самомнение, а родитель их крепко рассердился, и не по-господски, а по-мужицки, как полагается отцу и притом трактирщику.
Но оставим моих племянничков, – они отвлекли меня в сторону от повествования; впрочем, это даже к лучшему – пусть читатель с самого начала привыкнет к отступлениям; я, правда, и сам не знаю, буду ли часто к ним прибегать; может быть да, а может быть нет. Не могу ручаться, да и зачем себя связывать? Я рассказываю свою жизнь; а если сюда примешается что-нибудь постороннее, значит, так само собой вышло, я ничего не придумывал нарочно.
Итак, мой старший брат возил господам вино с фермы, которую арендовал наш отец.
Но после женитьбы брат обосновался в Париже, и пришлось мне взять на себя его обязанность отвозить вино в город.
Мне было тогда лет восемнадцать-девятнадцать; многие находили, что я красивый парень, насколько может быть красив простой крестьянин с обветренным и загорелым от солнца лицом. А в общем я действительно был недурен собой; особенно если прибавить к этому открытый и живой взгляд, говорящий, и не без основания, о природном уме.
Так вот, вскоре после женитьбы брата, нагрузив бочками телегу, явился я в Париж, мужик мужиком.
Этот огромный город привел меня в восторг; я не столько удивлялся, сколько восхищался.[2] Как говорится, я увидел свет, и свет пришелся мне по вкусу.
В господском доме меня ждал самый радушный прием. Я сразу полюбился всей челяди и смело судил и рядил обо всем, что попадалось мне на глаза; в рассуждениях моих им нравилась деревенская смекалка, и они без конца спрашивали, что я думаю о том и о сем.
В первые пять-шесть дней после моего приезда в доме только и было разговоров, что о Жакобе. Наконец, сама барыня пожелала взглянуть на меня – так много она наслушалась обо мне от служанок.
Это была дама, проводившая жизнь в удовольствиях большого света; она ездила на все театральные представления, ужинала в гостях, ложилась спать в четыре часа утра, вставала в час пополудни, принимала в своем будуаре вздыхателей, получала любовные письма и разбрасывала их где попало, так что всякий мог их прочесть; впрочем, никто особенно не любопытствовал; служанки считали, что так оно и должно быть, муж всем этим ничуть не смущался. Можно было подумать, что иначе и не следует вести себя замужней женщине. У себя дома госпожа вовсе не слыла ветреницей; и это правильно, ведь она дурила не умышленно и совсем не замечала своей ветрености. Женщина не может считаться кокеткой, пока сама не знает этого за собой,[3] пока, ведя даже самую безалаберную жизнь, находит ее благопристойной и общепринятой.
Такова была наша барыня; она вела этот образ жизни так же непринужденно и просто, как все мы пьем и едим. Словом, это была самая милая и откровенная распущенность. Я сказал «распущенность» и не оговорился, ибо, при всей искренности и непосредственности этой дамы, иначе ее поведение не назовешь.
А в остальном я не видывал женщины более приветливой; манеры у нее были под стать лицу – мягкие и приятные.
