Фаина Гуревич. Ричард Бротиган — человек, который в этом мире не дома
Герой контркультуры, литературный идол 60–х и начала 70–х, последний из битников, мост между Beat Generation и Love Generation, хиппи–романист, поэт, дутая фигура, халиф на час, наследник Марка Твена и Хемингуэя, алкоголик, самоубийца, автор девяти поэтических сборников и одиннадцати романов, среди которых культовый — «Рыбалка в Америке», в считанные месяцы разошедшийся миллионными тиражами и до сих пор не сходящий с книжных полок Америки и Европы, — все это о Бротигане, человеке, имя и книги которого практически не известны русскоговорящему читателю.
Ричард Бротиган родился 30 января 1935 года в Такоме, штат Вашингтон. Это был разгар великой депрессии, глубоко отпечатавшейся на судьбах и мировоззрении нескольких поколений американцев. Семья, состоявшая из матери, двух сестер, брата и сменяющих друг друга отчимов, была не просто бедной, а нищей, жила случайными заработками и пособиями, часто переезжала с места на место. О том, что его настоящая фамилия Бротиган, Ричард узнал от матери только когда пришло время получать аттестат — мать тогда решила, что в документе должно стоять верное имя.
Очень мало известно о детстве и юности Ричарда Бротигана — те, кто его знал, отмечали скрытность во всем, что касалось биографии. Даже дочь, долгое время бывшая самым близким ему человеком, с удивлением вспоминала, что пересказывая ей эпизоды своего детства, отец никогда не называл родных по именам. Кое‑что можно понять, читая его книги.
«Ребенком — когда я впервые услышал о рыбалке в Америке? От кого? Кажется, это был отчим.
Лето 1942 года.
Старый пьяница рассказал мне о рыбалке в Америке. Когда он был в состоянии говорить, он описывал форель так, словно это драгоценный и умный металл».
Эта цитата из «Рыбалки в Америке».
«Моя мать мирилась с моим существованием», — слова главного героя и рассказчика из написанного в 1979 году романа «И ветер не уносит прочь».
«Я не помню, чтобы мать когда‑нибудь обнимала Ричарда или говорила нам, что она нас любит», — из воспоминаний младшей сестры.
Трудно обвинять замотанных нищетой и беспросветностью людей в том, что у них не хватало сил на любовь к своим детям.
Бодлер ходилк нам в гости смотреть,как я размалываю кофе.Был 39–й год,мы жилив такомской трущобе.Мать сыпалав кофемолку зерна.Я был мал,крутил ручку ипредставлял шарманку,Бодлер же представлялсяобезьяной,прыгал и стучалжелезной кружкой.
(Р. Б. Из цикла «Галилейский хич–хайкер»)
Маленькому мальчику, которому не хватало в жизни любви и игрушек, приходила на помощь могучая сила — воображение. Принимая облик Бодлера, рыбалки в Америке, арбузного сахара, загадочной библиотеки, где хранятся книги, которые никто не прочтет; таинственного старика, живущего у пруда в самодельной хижине, дождя над горами или самой смерти — оно не покидало его до конца жизни.
Он хорошо учился, несмотря на постоянные переезды и меняющиеся школы, рано пристрастился к чтению, часами просиживал в библиотеках, начал сочинять сам и в пятнадцать лет твердо знал, что будет писателем, — выбор, который вызвал у окружающих, мягко говоря, недоумение. При этом характер у юного дарования был далеко не ангельский. Ни один из биографов Бротигана не обошел вниманием эпизод, о котором сам писатель почти никогда не вспоминал. В двадцать лет, поссорившись с подружкой, которой не понравились его стихи, он явился в полицию с требованием немедленно посадить себя за решетку. Арестовывать взбешенного поэта было не за что, но вместо того, чтобы мирно отправиться домой, Ричард перебил камнями окна в полицейском участке. Результатом стало двухмесячное пребывание и курс шоковой терапии в психиатрической лечебнице Портленда — той самой, в которой позже Милош Форман снимал «Полет над гнездом кукушки».
Бодлер пришелв дурдом,притворившисьпсихиатром.Он прожил тамдва месяца,потом ушел,но дурдом такего полюбил,что плелся следомчерез всюКалифорнию,и Бодлер смеялся,когда дурдомтерся о его ноги,как приблудный кот.
(Р. Б. Из цикла «Галилейский хич–хайкер»)
Вернувшись из лечебницы, Бротиган навсегда покидает Орегон и переселяется в Северную Калифорнию, где тогда жили битники и доцветал «Сан–Франциский Ренессанс».
«Я приехал в Сан–Франциско потому, что хотел жить в Сан–Франциско», — сказал Бротиган в беседе с Брюсом Куком, автором известной книги о бит–движении, в ответ на его вопрос, стремился ли молодой поэт стать одним из битников. «Я лишь краем коснулся битничества и то только тогда, когда оно уже практически умерло. Просто так случилось, что я их немного знал».
С 1956–го по 1972–й год жизнь Ричарда Бротигана прочно связана с Северной Калифорнией. Он работал на случайных работах, сочинял стихи, выходившие мизерными тиражами в полукустарных издательствах — тоненькие книжки своих стихов Бротиган часто раздавал на улицах прохожим; тусовался с хиппи, некоторое время жил в одной из первых хиппи–коммун в местечке под названием Биг Сур. Стихи этого периода вошли потом в сборник «Пилюли vs. Катастрофа в шахте Спрингфилд». 8–го июня 1957 года он женился на Вирджинии Дион Адлер, и в 1960–м году родилась Иоанта Бротиган. Летом 1961–го года, живя с женой и полугодовалой дочерью в кэмпинге штата Айдахо — у ручья, где водится форель, Бротиган за несколько месяцев написал на портативной машинке роман, который принесет ему мировую славу — «Рыбалка в Америке».
«Я всегда любил писать стихи, но это требует времени, как долгое ухаживание, которое приведет к счастливому браку, потому что нужно сначала как следует узнать друг друга. Я писал стихи семь лет для того, чтобы научиться составлять слова в предложения, но на самом деле я всегда хотел сочинять романы и понимал, что не смогу этого делать, пока не научусь составлять слова. Поэзия была для меня в то время любовницей, а не женой», — так он писал позже, в 1971–м году.
Вслед за «Рыбалкой в Америке» были написаны «Генерал Конфедерации из Биг Сура» в 1963–м году, «В арбузном сахаре» — в 64–м и «Аборт: Исторический роман, 1966» — в 66–м. В то же время Бротиган сочиняет рассказы, которые войдут потом в сборник под названием «Лужайкина месть». Все это писалось в стол, не считая вышедшего в Нью–Йорке в 1964–м году и оставшегося незамеченным «Генерала Конфедерации» — публиковать никому неизвестного автора никто не хотел, но Ричард Бротиган относился к этому спокойно. В романе «Аборт» он описывает библиотеку, куда неудачливые сочинители приносят свои никому не нужные шедевры, чтобы те стояли на полке и никогда никем не были прочитаны — среди прочих посетителей в библиотеке периодически появляется высокий мужчина с вьющимися светлыми волосами до плеч, в очках и с густыми усами — портрет самого Бротигана.
Все изменилось в 1967–м году, когда в калифорнийском издательстве «Four Seasons Foundation» был напечатан роман «Рыбалка в Америке». Ричард Бротиган проснулся знаменитым.
По миру с шумом и воплями неслись шестидесятые. Размахивали транспарантами с «куриной лапой мира» и длинными волосами, собирали толпы стадионной поэзией и рок–н-роллом, грохотали напалмом во Вьетнаме и танками в Праге. Поколение Любви! Хотим Свободы! Мы не станем ни пушечным мясом, ни фаршем из ваших мясорубок! Венки из полевых цветов на головах, ромашки в дулах автоматов. По Америке и по свету катилась предсказанная Керуаком рюкзачная революция. Хиппи–коммуны, секс–драгз–рок–н-ролл — незаполненной оставалась только литературная ниша, но и она пустовала недолго. Поколение, провозгласившее своим лозунгом «Не верь никому, кто старше тридцати», назвало своим литературным идолом застенчивого и негромкого тридцатидвухлетнего поэта — Ричарда Бротигана.
Бесполезно пересказывать его книги и меньше всего хочется называть их романами. Поэтическая проза, антироманы, нероманы, проза, написанная по законам поэзии, — шестилетнее ухаживание за капризной любовницей не могло пройти бесследно. Дело дошло до того, что критики заговорили об особом жанре, предлагая называть его книги «бротиганами». Слово не прижилось, а сам виновник торжества не особенно вдавался в литературоведческие подробности и продолжал говорить о своих книгах, как о романах, не придавая значения терминам. Прозу и стихи Ричарда Бротигана объединяет мягкий марк–твеновский юмор, пристальное внимание к деталям, вывернутая наизнанку логика, особый взгляд на мир, позволивший говорить о присущем только ему «чувстве искажения» и еще отстраненная и неброская фигура главного героя–рассказчика, альтер–эго автора — «человека, который в этом мире не дома», — цитата из романа «Аборт».
