Слава Курилов
ОДИН В ОКЕАНЕ: История побега
Елена Генделева-Курилова выражает сердечную признательность Анатолию Викторовичу Майеру, Татьяне Кунец, Александру Борисовичу Королеву, Алику Амушукели за помощь и поддержку при составлении книги
Василий Аксенов
ПРЕДИСЛОВИЕ
…Море, Бог и Йога – это те три вектора, которые сошлись в одной точке – в точке побега, в точке прыжка и в тех трех сутках в океане. Все это главные составляющие Славиной души и его личности. Все это и привело его к «фокусу». И был прыжок…
Когда иной раз в споре начинают говорить о том, что русские перед большевиками вечно праздновали труса, я вспоминаю погибшего несколько лет назад океанографа и писателя Славу Курилова. Уж он-то безусловно принадлежал к малому племени смельчаков, дерзавшему против подлой власти. Прыжок в бескрайний океан с кормы огромного советского парохода, трехдневный заплыв в воде, кишащей просоветскими акулами, в сторону неведомых Филиппин; кто еще мог такое сотворить, если не русский интеллектуал, спортсмен и йог Слава Курилов?
В конце 80-х я состоял членом совета при американском Фонде имени Роберта Кеннеди, который ежегодно награждал разноплеменных борцов за права человека. Несколько раз я выставлял различных российских правозащитников, однако ни один из моих кандидатов не подошел по каким-то неведомым параметрам политической корректности. Однажды пришла в голову идея выставить на соискание этой премии двух российских мужчин, проявивших в этой борьбе не только нравственное, но и исключительное (если не фантастическое) физическое мужество. Речь шла о воспетом Хвостенко скульпторе Олеге Соханевиче, переплывшем на надувном матрасе Черное море, и о Славе Курилове, который трое суток плыл в Тихом океане, чтобы почувствовать под собой не-советскую почву, и позднее написал удивительную книгу о гигантской массе воды и об одиноком человеческом существе, обратившем свое бегство в победу.
Увы, ни тот, ни другой не были удостоены. Премию в тот год получила Винни Мандела. На заключительном приеме любопытно было наблюдать криминальную даму в обществе американских либералов.
Слава Курилов был человеком не премиального, но уникального племени. Всю жизнь такие люди проводят в поисках опасностей, ну а опасности сами жадно выискивают этот народ. Уже добравшись в прямом и переносном смыслах до твердой почвы и получив канадский паспорт, он отправился в отпуск, но не в Майами и не на Гавайи, а в Богом забытый Белиз (Британский Гондурас). В детстве, небось, этот Слава, как и подобает «русскому мальчику», был филателистом; отсюда и тяга к Британскому Гондурасу.
Даже такое невинное дело с рук ему просто так не сошло. Какая-то банда местных мафиози вычислила в нем богача-янки, похитила и потребовала выкуп. Пришлось Курилову каким-то несусветным образом самому выбираться из белизовского «зиндана». Так уж все устроено для тех, кто «ищет бури», то есть для современных байронитов.
В каком-то смысле он воплощал в себе одновременно и гумилевского читателя, и его же героя, бросающего вызов судьбе. Так и погиб он в этом образе, насколько мне известно, во время спасательной операции на озере Кинерет, по водам коего ходил Иисус. Остается только жалеть, что не привелось встретиться и поговорить о делах пролетающих лет и о «преданьях старины глубокой».
Русской интеллигенции не след забывать своих героев: их не так много. Тот, кто прочтет эту книгу, никогда не забудет страниц, в которых Слава Курилов, покрывшийся за три дня и три ночи одинокого плавания светящимися микроорганизмами, скользит в тихоокеанской ночи, каждым своим движением поднимая ворохи огня; вот он, образ вечного мятежника!
Побег
Очень трудно в наше время высказывать свое мнение. На него тут же начинают нападать и топтать ногами. Я знаю заранее, что очень многие с ним не согласятся. Мне приходится защищать его, прикрывать обеими руками вместо того, чтобы показать со всех сторон. Для меня же чужое оригинальное мнение то же, что живое растение.
Пишу так, как хочу. Для себя. Десять человек всегда это прочтут.
…Я посмотрел на часы: времени оставалось совсем немного. Было так хорошо сидеть среди друзей и ни о чем не думать.
– Пора, – велел я себе. – Лайнер у северной оконечности острова. У тебя есть полчаса.
Я встал из-за стола.
– Куда же ты! Посиди с нами!
Мне не хотелось придумывать какую-нибудь ложь в такой важный для себя момент.
– Я не скоро вернусь, – сказал я тихо, но внятно и пошел к выходу, не дожидаясь дальнейших расспросов.
Через полчаса, когда лайнер будет проходить возле острова Сиаргао, я шагну через борт, через границу государства.
Я поднялся на верхний мостик и стал всматриваться в горизонт на западе. Никаких огней. Нет луны. Нет звезд. И у меня нет компаса.
– Не все ли равно теперь! – подумал я. – Жребий брошен.
Я вернулся в каюту сделать последние приготовления. Надел короткую майку, узкие шорты, чтобы не мешала ни одна складка, несколько пар носков, необходимых на острых рифах, на шею повязал платок, на случай, если придется перевязать рану. Мысль о спасательном жилете я отбросил сразу – он бы сильно замедлял плавание, да я и не решился бы пронести его на корму. У меня был амулет. Я сделал его сам еще в Ленинграде по способу, взятому из «Книги царя Соломона», переведенной неизвестно кем и попавшей ко мне из самиздата. Он должен был хранить меня от акул и других опасностей, но его действие ограничивалось только одними сутками.
Письмо или записку я не мог оставить: ее могли прочесть до того, как я появлюсь на корме.
Я присел на койку. С этой минуты я, слабый человек, бросаю вызов государству. В моей жизни никогда не было момента, равного этому по важности.
Я попросил у Бога удачи – и сделал свой первый шаг в неизвестность.
Помню улицу в маленьком провинциальном городе, дом и комнату, где я обычно сидел за столом и неохотно делал уроки. За окном, через улицу, я всегда видел высокий серый забор. Иногда на нем сидела кошка – ей так же, как и мне, хотелось видеть, что там, за забором. Мне приходилось смотреть на него каждый раз, когда я поднимал голову от книг. Я ненавидел этот серый забор, потому что он стоял между мной и тем загадочным внешним миром. Иногда мне удавалось смыть его усилием воли. Я мысленно представлял себе большие океанские волны, и они, накатываясь, постепенно сносили его начисто. Передо мной открывались неведомые дали – тихие лагуны тропических островов с пальмами на берегу, одинокий парусник вдали у горизонта и необъятный простор океана. Но когда я уставал мечтать и приходил в себя, я видел перед собой снова неумолимый серый забор…
В тот день, когда мне уже в который раз отказали в визе для работы на океанографических судах дальнего плавания, мое терпение закончилось. Обычно мне отказывали без указания причин. На этот раз в моем личном деле была приписка-приговор: «Товарищу Курилову – посещение капиталистических государств считаем нецелесообразным». Меня как будто ужалили. Все во мне взвилось на дыбы. Это уже, конечно, безнадежно! Пожизненное заключение без малейшей надежды на свободу!
Вот тогда-то у меня пропал всякий страх. Очень странно, но на какое-то время я стал свободным. Никакие патриотические обязательства меня больше не связывали. Я почувствовал себя пленником в этой стране, а ведь только святой может любить свою тюрьму. Невозможно смириться с тем, что, родившись на этой чудесной голубой планете, ты пожизненно заперт в коммунистическом государстве ради каких-то глупых идей.
Выход был один – бежать. Куда угодно, но только бежать прочь.
Какое это удивительное состояние, когда нет больше страха. Хотелось выйти на площадь и расхохотаться перед всем миром. Я был готов на самые безумные действия.
И вот однажды, в один грустный, пасмурный день, я прочел в газете объявление, что через месяц большой пассажирский лайнер идет к экватору с туристами на борту. Никаких виз не требовалось: в течение двадцати дней лайнер будет находиться в открытом океане без заходов в иностранные порты. Круиз назывался «Из зимы в лето», место сбора туристов – Владивосток.
Шел ноябрь 1974 года.
У меня было несколько дней на размышление.
Во мне проснулась бешеная радость. Я побываю в тропиках! Мне предлагают билет на другую планету. Я сразу понял, что его нужно брать только в одну сторону. Ни о каком возвращении не может быть и речи. Мне нельзя показывать тропики. Я чувствовал себя диким зверем, которого собрались в последний раз повести на цепи в его родные джунгли и затем уже навсегда засадить в клетку. Я понимал это всем своим существом и чувствовал, что нужно отказаться от путешествия. Я не смогу вернуться, я не смогу больше быть рабом на галере.
