Ольга Шумяцкая, Марина Друбецкая
Девочка на шаре
Часть первая
Глава 1
Неожиданный приезд
В конце марта, влажным пасмурным вечером, когда Ожогин с Чардыниным сидели за чаем на террасе, послышался шорох шин по гравию подъездной аллеи, два раза квакнул клаксон, и тут же раздался громкий недовольный голос.
— Туда неси, черт неповоротливый! Во флигель! Да не урони!
Ожогин с Чардыниным переглянулись.
— Хозяйка! — шепнул Ожогин.
Тут же на пороге, обмахиваясь платком, появилась Нина Петровна Зарецкая. Ожогин с Чардыниным встали.
— Ну, здравствуйте, дачники! — басом сказала Зарецкая, протягивая одну руку для поцелуя Ожогину, а другую — Чардынину. — Как вам в моих пенатах? — Она уселась на стул и с облегчением перевела дух. — Устала. Не знаю, как и добралась. Жарко тут у вас.
— Чаю? — предложил Чардынин.
Ожогин молчал, прикидывая, как отразится на их устоявшейся жизни столь внезапное появление хозяйки дачи. Час назад он вернулся со съемочной площадки — ездил в горы, где был разбит лагерь группы новой ковбойской серии «Прикованные к седлу». Поездка обещала всяческие приятности. Съемки проходили гладко, без скандалов. Режиссер и оператор милейшими были людьми. Место красивейшее — лощина меж двух горных хребтов. Можно было бы в принципе и не ехать, но Ожогин давно положил себе за правило время от времени навещать экспедиции пусть с формальной, но инспекцией. Чтобы народ не расслаблялся. На этот раз он предвкушал неспешную, необязательную болтовню с режиссером за бутылочкой массандровского портвейна, которую прихватил с собой, съемочную суету за которой любил наблюдать, ну и на десерт — катание на лошадях. Хотелось размяться на свежем воздухе.
Так и вышло. Ожогин был доволен путешествием. В большом брезентовом шатре, служившем столовой и местом общего сбора группы, за длинным дощатым столом, прихлебывая терпкий напиток, янтарной слезой дрожащий в стаканах, он слушал байки режиссера о контрабанде, которая идет в Ялту из Турции, и это навело его на кое-какие мысли по поводу закупки дешевой пленки. Потом для него оседлали каурую лошадку, и, вскочив в седло, он с наслаждением ощутил вновь — когда-то частенько захаживал в московский Манеж, однако, давно это было! — как тело следует ритмичным движениям лошади и полностью отдается этому ритму, как будто забыв о себе, о собственном кровообращении и дыхании и став частью единого организма, в котором животное главнее человека. Мышцы сладко покалывало, но сторонним — ироничным — взглядом он, посмеиваясь, видел нелепость своей фигуры, облаченной в строгий городской костюм и бутафорские ковбойские сапоги со шпорами, снятые со статиста. Потом он кормил каурую горбушкой хлеба с солью, и она ласково тыкалась в его ладонь мягкой бархатной мордой. В общем, день прошел прекрасно. И уехал не поздно — вечером можно было еще поработать. А вот поди ж ты! Надо было вляпаться в эту лужу!
Март 1923-го сочился влагой. Три недели непрерывно шел дождь, то лупя по мостовым и тротуарам города тугими злыми струями, то лопаясь веселыми пузырями, то медленно стекая тяжелыми печальными каплями с веток, крыш и зонтов. Такой мокрой весны Ялта давно не знала. Многие съемочные группы удрали с натуры и попрятались по павильонам. Рабочие срочно сколачивали деревянные навесы, чтобы уберечь реквизит, сложенный на задворках павильонов, — киностудия «Новый Парадиз», владельцем которой и был Александр Федорович Ожогин, только строилась — ни цехов, ни мастерских, ни складов пока не хватало.
Для поездки в горы Ожогин выбрал удачный день — дождь лишь слегка моросил, окутывая окрестности легкой полупрозрачной дымкой. Дороги развезло, и лужу эту — даже не лужу, а овраг, наполненный водой, — Ожогин заметил еще по дороге туда, однако шоферу удалось ее обойти. «Как бы в сумерках не увязнуть», — мельком подумал Ожогин. И вот — пожалуйста. Захмелевший хозяин и разомлевший от обилия старлеток и статисток водитель, забывшие обо всем на свете, а как результат — лужа, словно специально поджидавшая их, буквально засосала передние колеса авто. Шофер жал на газ. Грязь и брызги летели во все стороны. Ожогин зло жевал сигару.
— Собери ветки, — бросил он шоферу и вышел из авто. Попал ногой в воду, выругался и приблизился к краю дороги. Внизу лежала Ялта, напоминающая в темноте гигантский, переливающийся огнями ковш. Красота этих рассыпанных в ночи огней каждый раз поражала Ожогина. «Богатый город, — подумал он. — А дороги придется, видимо, мне мостить». И усмехнулся. Иногда он не без удовольствия думал о себе как о будущем безраздельном хозяине Крыма, который не только замостит старые дороги, но и проложит новые, откроет в каждом городе увеселительный сад с непременным синематеатром, и сеть курортных кафе с портретами синематографических звезд, развешанными на стенах, и электрические фотоателье, и прибрежные гостиницы, и… И не только в Крыму — по всей губернии, по всему югу России. Ведь всем известно, что доходы от изготовления и демонстрации синематографических картин сравнимы разве что с доходами от добычи нефти или продажи водки. Ну, может быть, еще мистер Форд имеет такие же прибыли от своих лакированных машинок, похожих на детские игрушки. Конечно, рано пока говорить о доходах, однако недалек тот час, когда фильма за фильмой начнут соскакивать с конвейера «Нового Парадиза» с той же скоростью, с какой «выпекаются» авто на заводах заморского миллионера.
Русским Холливудом окрестили «Новый Парадиз» острые на язык газетчики. И хоть название дано было авансом, пока ничем не заслуженным, но отвечало замыслам и любимым чаяниям Ожогина. Он глубоко сунул руки в карманы пальто и покачался на носках. Вон там, внизу, слева, в урочище Артек, его студия. И сейчас в ночи кипит жизнь в павильонах. Десятки рук поднимают десятки рупоров. Десятки ртов кричат: «Мотор!» Десятки камер начинают стрекотать. Десятки женских тел извиваются перед объективами — рабыни Персии, царицы Египта, Маньки Золотые Ручки… Его студия… Второй шанс, данный судьбой. Второй и последний.
Когда-то всемогущий московский киномагнат, владелец самой большой кинофабрики — половина всех игровых и видовых фильм в России делалась на его фабрике, — он чуть больше года назад переехал в Крым. Производство было остановлено. Фабрика продана. Сам Ожогин… Он не то чтобы не любил вспоминать то время — просто не помнил ничего. Как будто не жил. Как будто полтора года после смерти Лары были вычеркнуты из жизни.
Его жена, великая дива синема Лара Рай покончила с собой летом 1920-го после пожара на съемках, уничтожившего ее лицо. Отчасти в пожаре был виноват сам Ожогин. Это он хотел провести эксперимент с электричеством, чтобы придать постаревшему, отяжелевшему Лариному лицу былую нежность, невесомость, призрачность. Это он позвал новоявленного гения, устроителя электрических феерий Сергея Эйсбара, чтобы тот провел на Ларе опыт. Провода загорелись и… Единственное воспоминание, жгучее, как выхваченный из печки раскаленный уголек, — он, Ожогин, идет сквозь снежное марево, сжимая в кармане маленький серебряный пистолет с изумрудом на рукоятке, тот самый, из которого застрелилась Лара. Идет убивать Эйсбара. Подворотня. Фигура Эйсбара, окутанная снегом. Девчушка, скачущая впереди. Он знает девчушку. Это Ленни Оффеншталь, модная фотографесса. Она была в его квартире, когда Лара нажала на спусковой крючок. Она первая увидела тело Лары, распростертое на шелковом покрывале. Она выталкивала его из спальни, заслоняла глаза маленькой ладошкой, бормотала что-то утешительное. Видимо, она подружка Эйсбара. Издалека Ожогин принимает ее за ребенка. Рука, сжимающая пистолет, не слушается. Прыгает в кармане. Он никак не может ее унять. Эйсбар и Ленни скрываются за снежным занавесом. Ожогин смотрит им вслед.
И сейчас он как будто снова, как тогда, был в этой подворотне, чувствовал, как тают на лице крупные рыхлые снежинки, оставляя на щеках мокрые следы — почти как слезы, — и стынут ноги, и предательски прыгает в кармане рука. Не вспоминать! Не вспоминать! Не погружаться в прошлое, в этот морок и мрак! За шкирку тащить себя оттуда! Иначе — конец. Конец планам, начатому делу — делу жизни. Он не выкарабкается второй раз.
Он уехал в Ялту. Крым отогрел его. Снова появилась жадность к работе, всколыхнулись прежние амбиции. Он продал московскую кинофабрику. Купил урочище Артек. Начал строительство студии. Запустил первые серии. Денег катастрофически не хватало, но он не привык отступать. Мысль о создании крымской Калифорнии, русского Холливуда крепко засела в его круглой упрямой башке.
Дождь дал кратковременную передышку, и влажный ветер мягко овевал лицо. Ожогин устал — главным образом от воспоминаний. Вот так всегда — красота действовала расслабляюще, возвращала мыслями к Ларе, и он становился беззащитным перед прошлым. Тоска предательской лапой вцеплялась в горло. Со дна души поднималось так и не изжитое чувство вины. Куда от него деваться? Оно всегда с ним. Иногда кажется, что все забыто. Но это иллюзия. Кто-то сказал, что синема — иллюзия, пойманная в силки и запечатленная на экране. Ожогин, человек сугубо практический, имеющий дело с осязаемыми вещами, всегда смеялся над подобными фантазиями. Синема — это доски, картон, металл, целлулоид, человеческая плоть. Зря смеялся. Оказывается, и сам он живет в вымышленном мире.
