Сергей АМАН
ЖУРНАЛЮГИ
Лев АННИНСКИЙ
Предисловие к роману Сергея Амана «Журналюги»)
Совсем другая история
Споры – вечны. Жизнь – коротка. Вот и Млечный путь на века вопросом в чёрной ночи. Лёг без спросу. Лёг и молчит. Чтобы высветлить суть основ, обойдёмся и мы без слов.
Сергей Аман. Сирень под пеплом.
Слов будет навалом – повесть Сергея Амана называется «Журналюги». Вернее, не повесть, а роман. «Роман без героя». Что без героя, это куда интереснее прокомментировать, чем порадоваться, что ещё одна повесть доросла до романа. Самое же интересное – «суть основ». Это уже совсем другая история. Чтобы подняться до сути, надо докопаться до основ. И оттолкнуться.
А вот с этим и вышла историческая неувязочка у поколения, к которому относится Сергей Аман. Основы исчезли как раз в пору их появления на свет (1957 год рождения). Сталин, вскоре вынесенный из Мавзолея, отлетел в их сознании куда-то к Тамерлану, к Ганнибалу… Попытка ускользнувшие основы восстановить (в 70-е годы, когда Советская власть, опираясь на столетие Ильича, попыталась это сделать) обернулась анекдотами про того же Ильича. Сверстники Амана к тому времени были уже в отроческом возрасте, опору им пришлось искать в импровизациях «перестройки», и в конце концов обнаружилось, что опоры нет.
Теперь им за сорок. И даже к пятидесяти. Они получили в своё ведение страну, которая, в их сознании, вроде бы никак не установится после «лихих девяностых». И примирились они с тем, что прежней опоры уже не будет. А какая будет? В этом-то и вопрос.
Кажется, это первое поколение, которое не горюет по утрате и не ликует от избавления. Ну, например: приснопамятный распад Советского Союза – вызывает ли эмоции? И какие? Никаких. Из двух упоминаний об этом событии в книге Амана одно – мимоходное и демонстративно безоценочное («Развалился этот самый Союз под ударами перестроечных ураганов»), другое (что развалился «колосс на глиняных ногах») вряд ли показалось бы безоценочным, если вспомнить, кто любил это сравнение, но у Амана ни отсыла, ни эмоций: исчезновение великого государства принимается как данность.
Вообще-то, дело неслыханное. Поколение довоенных мальчиков, выросшее в Советском Союзе, оплакивало его крушение; поколение послевоенных мальчиков, возненавидевшее тоталитаризм, плясало на его похоронах. Но чтобы воспринимать это событие вот так подчёркнуто-безучастно, надо было подобных эмоций вообще не застать.
Да и лозунги «нового мышления», нахлынувшие с середины 80-х годов: «демократия», «гласность» и прочие суверенные вольности, - воспринимаются теперь уже не как «завоевания», а как нормальная данность. Всё это достаточно весело, ибо сводится к переименованиям улиц, но ждать чего-то от этой «демократии» не приходится. Есть она – и ладно.
Так ведь и противоположные, имперски-патриотичные идеи не вызывают никакого желания примкнуть или хотя бы обдумать. В редакцию газеты, где работает наш рассказчик, являются бритоголовые парни в чёрном и объявляют, что внимательно следят за тем, что творят эти журналюги…
Они-то, может, и следят, да герой-рассказчик вовсе не намерен ни следить за их делами, ни вживаться в их логику. Появились, исчезли, и ладно. Мало ли что возникает и исчезает…
Как мастер литературного цеха Сергей Аман (даже и не без щегольства), заканчивая очередную главу повествования и переходя к следующей, варьирует на все лады одну и ту же «формулу»: это уже, мол, совсем другая история! Мир, стало быть, распадается на «бессвязные истории». Под ногами не столбовые дороги и не тайные тропы, а… дробящаяся целина… песок… Пустыня.
Герой, осознавший эту опустелость мироздания, ранее задушенного догматами, а теперь освобождённого, гуляет по опустевшему месту, переступая ранее священные границы и мало удивляясь тому, сколь пестра, непредсказуема и невменяема эта полая внутри себя реальность. Он не только «звёзды в пустыне» слушает и молчание Млечного Пути ценит, он и шум земной жизни воспринимает, как неотличимый от бессмыслицы. В этом плане подзаголовок «роман без героя» несёт, конечно, оттенок вызывающий, вернее, взывающий к раздумью, - по традиции-то жанр романа – это образная система, выстраиваемая из центра - из внутреннего мира данной личности (героя). Но мир, провалившийся из осмысленности (пусть мнимой, иллюзионной, ложной) в пустоту, - лишается самого понятия «герой», и безгеройное множество силуэтов проходит сквозь сознание рассказчика («главного героя») в демонстративной бессвязности. Как мираж в пустыне…
Я, грешным делом, думал, что тут сказывается и генная память Сергея Амана – его туркменские, по отцу, корни. Самообладание пустынника, идущего через пески к горизонту. Но отец писателя уже потерял связь с праотцами: Вторая мировая война сначала «русифицировала» его в рядах Советской Армии, затем протащила сквозь плен во Франции, затем – сквозь «свой плен» в Гулаге, так что воспитанием будущего «журналюги» и писателя занималась материнская родня, а точнее – бабушка с Владимирщины. Школьные годы он, правда, провёл в Туркмении, где и получил начально-среднее образование (железнодорожное училище), но затем в кабине машиниста рванул колесить по земле; чего только не делал: чистил хлопок, строил и охранял построенное… пока не обрёл профессию, наиболее соответствующую духу вольного скитания, – журналистику.
В каковом качестве и представил в романе «Журналюги» экспертизу душевного состояния той вышеописанной генерации, которая получила в своё ведение страну, освобождённую от охмуряющих лозунгов.
Не знаю, первая ли это подобная экспертиза в нашей текущей литературе, - чтобы знать, надо следить за литературой, как за процессом, где одно цепляется за другое и от другого отталкивается. Теперь процесса нет. А есть острое, яркое и последовательное самоизображение спасшегося от всякой «системости» поколения. Хорошо. Я принимаю эту книгу – как диагноз.
С первой же строчки диагноза… точнее, на третьем слове этой первой строчки - меня оглушает смачное матерное слово.
Впрочем, не оглушает. Я понимаю, что теперь это уже почти хороший тон. Во всяком случае, первый штрих габитуса. Знак вызова, который теперь, по причине чрезмерного употребления, вызовом уже не звучит. Но звучит - как знак того, что пространство не имеет запретных зон. Как знак весёлой безответственности распахнувшегося мира.
Мне, как человеку прежнего закала, припоминается рассуждение старого мудреца: если оратор употребит в своей речи слово «задница» (там слово покруче – Л.А.), то сколь бы ни был высок культурный уровень аудитории, - никто в этой речи не услышит ничего, кроме этого слова.
В наше время есть шанс услышать и дальнейшее. В дальнейшем, кстати, абсценной лексики у Амана нет, разве что главный редактор газеты, согрешивший скверным словом в первой строке, ещё раз обозначит таким образом свою невозмутимость… и ещё раз удивит нас, но уже по другому поводу.
А повод удивиться такой. Газета, в которой трудится наш рассказчик, узнаваема с первой же сцены всеми, кто хоть немного скользил взглядом по «перестроечным» изданиям буйных годов Гласности, - это «Московский комсомолец», сначала стыдливо упрятавший своё комсомольское происхождение под большие литеры «МК», а потом, одумавшись, сохранивший имя, ибо в новых условиях оно одиозностью своей сулило ещё и больший профит в борьбе с конкурентами. Газету всё-таки переименовали… но об этом ниже.
А пока – о завораживающем эффекте, который, оказывается, прячет в себе сама узнаваемость. Оказывается, можно воспроизвести с голографической точностью тот мутный взвар информации-дезинформации, которыми окутывалась редакция во взрывные моменты своей новейшей истории, - и именно эта непроглядная муть, перенесённая в контекст художественности, начинает действовать – непредвиденно и остро. Аман только лишь слегка переименовывает подлинные фамилии, иногда так артистично, что мне стоит усилий удержаться и не просмаковать некоторые из них (удерживаюсь потому, что никто не уполномочивал меня раскрывать псевдонимы). Они звучат не хуже, чем «Оглоедов» (фамилия героя-рассказчика, явно тянущая на саркастическую саморекомендацию).
Но откуда непредвиденный художественный эффект этой слегка переименованной газетной оргии, прямо перенесённой в роман? В романе вроде бы надо всё раскрутить-распаковать, раскрыть истинные мотивы, выяснить, кто прав: корреспондент ли, который полез в финансовые дела армейской верхушки (чужие деньги считать?), или армейские держиморды, этому доброхоту выпустившие кишки (и нагло ушедшие от судебного преследования)?
