Яннис Рицос
Из книги «Камни. Повторения. Решетка»
(Париж, 1970 г. Афины, 1972 г.)
После поражения
Когда афинское войско потерпело поражение при Эгоспотамахи, чуть погодя,когда мы окончательно потерпели свое поражение, — прекратилисьнаши вольные речи, блеск Перикла, расцвет античных искусств, гимнастические уроки, собеседыпирующих мудрецов. Сегодня на Агоре — гнетущая тишь, и уныние, и произвол Тридцати.Все, и в том числе самое сокровенное, происходит в наше отсутствие,без нашего спроса, и это не подлежит никогда никакому обжалованию, и обвиняемыйбеззащитен —ни адвокатов, ни скромного права даже на мелочь: формальныйпротест. В огонь — наши рукописи и книги, и честь омраченной родины — в грязь. И если когда-нибудь,предположим,нам разрешили бы как свидетеля привести с собою старого друга,он отказался бы только от страха: как бы ему самому не пришлось нахлебаться наших несчастий,—и был бы он прав. Поэтому здесь нам хорошо — вполне вероятно, что мы набрели на какой-то новыйконтакт с природой,из-за колючей проволоки разглядывая кусочек моря, траву и камни,или случайное облако на закате, лиловое, мрачное, неспокойное.И между тем, вполне вероятно, что еще возникнет когда-нибудь дух Кимона[1], управляемый тайновсе тем же орлом, и вместе они откопают и обнаружат железное острие, котороенекогда было нашим копьем —оно тоже стало тупым и ржавым, — и вполне вероятно,что его принесут однажды в Афины в триумфальном и траурном шествии, при венках и торжественноймузыке.
21/III 1968 г.
И, повествуя об этом…[2]
Люди, идеи, слова измельчали настолько, что нас теперь не волнуетнисколькони старая слава, ни новая, ни благородная биография Аристида;и если кто-нибудь иногда пытается вспомнить доблести Трехсот или Двухсот, другие немедленно его обрывают с презрением или, в лучшем случае, с ирониейи скептицизмом. Но порой, как сейчас, например, когда погода светла и прозрачна — в день воскресный на стулепод эвкалиптами среди этой безжалостной ясности — на нас нападает сокровеннаяскорбь и тоскао блеске, испытанном прежде, — хотя сегодня мы называем егодешевым. Шествие трогалось на заре — трубач впереди, а за ним — повозки с венками и грудами ветокдушистого мирта, за ними вышагивал аспидный бык, а за ним юноши шли икувшины несли с молоком и вином для возлияния мертвым; в благовонных фиалах качались маслаи ароматные смеси. Но всего ослепительней — в самом конце процессии шел архонт[3],одетый в пурпурное, архонт, которому целый год не позволяли касаться железаи надевать на себя хоть что-нибудь, кроме белого, — теперь онв пурпурноми с длинным мечом на поясе величественно пересекает город, держа прекрасную вазу, извлеченную из общественной утвари,и направляясь к могилам героев. И когда — после того, как бывали омыты надгробные стелы и обильныежертвоприношения завершены, — он поднимал свою чашу с вином и, выливая его на могилы,провозглашал:«Я подношу эту чашу самым доблестным, тем, кто пал за свободугреков»,—пробирала великая дрожь все окрестные лавровые рощи, дрожь,которая даже теперь пробирает эту листву эвкалиптов и эти залатанные пестрые тряпки, после стирки развешанныена этой веревке.
22/III 1968 г.
Геракл и мы
Тебе говорят: он — большой и великий, сын бога и, кроме того,знаменит кучей блистательных учителей — старец Айн, просвещенный сын Аполлона, обучил его грамоте,ловкий Эврит преподал уроки искусной стрельбы из лука; Эвмолп, вдохновенный сынФиламмона,развил его склонности к песне и лире; но главное — сын Гермеса,Автолик,чьи густые, дремучие, страшные брови затмевали собой половину лба,обучил его славно искусству аргосцев — подножке; отменноесредство,надежнее нет ничего, чтобы вырвать победу в борьбе, в кулачномбою и, как признано, даже в науке. Но мы, дети смертных, без ведома учителей, обладая всего лишьсобственной волей, упорством, а также пройдя в совершенстве систему селекцийи пыток, стали такими, какими смогли.Мы нисколько себя не чувствуем низшими, нам не стыдно смотретьлюбому в глаза.Наши титулы на сегодняшний день — в трех словах: Макронисос,Юра и Лерое.И как только наши стихи вам покажутся аляповатыми, сразувспомните, что они написаны под конвоем, под носом охранников, под ножом, приставленнымк ребрам.И тогда нет нужды в оправданиях; принимайте стихи такими,как есть, и не требуйте того, чего у них нет, — вам больше скажет сухой Фукидид, чем изощренный в письмеКсенофонт.
23/III 1968 г.
Золотое руно
Зачем добивались мы золотого руна? Еще одно испытание,возможно, самое страшное; Симплегады[4], убийства;в Мизии отставший Геракл и его ослепительный мальчик — Гилас, потонувший в источнике;кормовое весло сломалось, и другого не будет, и не будет отдыха.Колхида. Эет[5]. Медея. Медный бык. Чудотворное зелье и бесполезность борьбы. И Апсирт[6] —по кусочкамего подбирает отец из моря.И это руно…уже достигнута цель, и свежайший страх: как бы смертные или богиу тебя не украли твою добычу; если держишь руно в руке,его золотая шерсть освещает ночи твои, если держишь руно на плече, его золотая шерсть освещает тебяцеликом,ты — мишень и для тех, и для этих: никакой возможностиспрятаться в тень, чтоб остаться в своем ничтожном углу, обнажиться, и быть,и существовать.Но чем была бы наша бедная жизнь без этой золотой (как мы всеговорим) пытки?
5/V 1968 г.
Флейтист
Тростинка дырявая так хороша: она дарит нам звуки прекрасные,голос колодца и ветра, которого нам не хватает. В этомвыдохе — «ах» — утешение наше, восторг и улыбка.Но тот, кто дует в тростинку, становится некрасивым: щеки его надуваются,глаза его уменьшаются; оклик любви — он предназначен другим,других одаряют любовью, которую просит флейтист.И тогда, в припадке отчаяния, он швыряет тростинку в глубокую воду:озирается — нет никого. Наклоняется над колодцем и рассматривает себя,свое лицо одинокое, флейтой изрезанное лицо, которое в глубине вздрагивает, сверкая,как нож.
29/Х 1968 г.
Концлагерь политзаключенных Партени на острове Лерое.
Краткий обзор
Газеты: титулы, титулы, смерти., рождения, войны, бракосочетания,смерти,именно это мы читали и в прошлом году. И там чемоданчикс хирургическим инструментом, длинный мраморный стол: другой, зеленый, для биллиарда.Красавец мальчик с подносом подслушивает за дверью.Учебная анатомия, тоскливая. Постоянство. Напрасный гнев.Перед ночью восходит в небе пробуравленная луна. Льнут облакак холмам.Старые трубочисты сидят на длинных скамейках общественного сада, притихшие старики, страдающие бронхитом, пенсионеры.«Черная дыра, — они говорят,—черная дыра — этот мир». Тихие. Кашель у них. Незлобивые.Анализ сажи, разложение, синтез черного. Напротив зажигается за шторами свет. Маленькая девочка играетна фортепьяно.
5/II 1969 г.
Обыск
Господа, заходите, сказал он. Вы не причините мне беспокойства;смотрите все; нечего мне скрывать.Тут спальня, тут кабинет, тут столовая. Тут? Старый чердак с барахлом.Все, господа, стареет, стареет и заполняет жилье, все стареет, стареет и,господа, стареет так быстро. Это? Наперсток, его надевала мама.Это? Мамина лампа, мамин зонтик; она очень меня любила.А этот фальшивый паспорт? Заграничная дребедень? Грязноеполотенце?Эти билеты в театр? Порванная рубашка? Кровавые пятна?И этот снимок? Его, да, в женской шляпке с цветами,фото надписано неизвестному человеку, и почерк его.Кто положил это сюда? Кто положил это сюда? Кто положилэто сюда?
5/II 1969 г.
Перемены
«Непреодолимо, — говорит он, — непреложно». Он совсем не испуган,скорей, успокоен. Завязывает свой галстук на горле. Смотритв зеркало.Игральные карты рассыпаны на полу. «Это не смерть, — он сказал, — это меньше».Закрылась кофейня, где мы встречаемся.Вывеску сняли, ее унесли в кладовую,свалили среди облезлых дверей, решеток, сломанных ставней.На вывеске было: «Кофейня БЕСЕДА». Эта чашка, нарисованная в правом углу,дымилась очень похоже, казалось, что пахнет кофе. Красивой вывеске положен конец,беседе положен конец; теперь не разговаривает никто; лишь нечто подобное:«Непреложно», — говорит, и так тихо, словно должен утешить того, кто уже скончался.
12/II 1969 г.
