В. В. Брусянин
Мать
(Новелла)
Cвечи на елке догорали и потухали… Особенно долго почему-то догорала одна свечка, бледно-розовая, а дети кричали:
— Мама! Мама!.. Смотри, розовая свечка не хочет тухнуть!!!
Анна Николаевна улыбнулась с печалью на глазах и подумала: «Да, деточки мои, и у меня в душе розовая свечечка не хочет тухнуть!..»
Она хотела сказать то же самое детям, но воздержалась: разве же они поймут то, что у нее на душе?..
Обуглившийся фитиль розовой свечки перегнулся, упал на еловую ветку и потух… Анна Николаевна вздохнула, и сердце ее сжалось от какой-то внутренней непонятной боли.
Старшая дочь Анны Николаевны Наденька тоже вздохнула, придвинулась к матери, обвила ее шею руками и тихим, робким голосом прошептала:
— Мамочка, ты говорила, что папа приедет, когда зажгут елку, а он не приехал…
К Анне Николаевне и Наденьке подошел и Сережа, светлокудрый мальчуган с серыми глазами. Он пристально и испытующе посмотрел матери в глаза и ждал ответа.
— Милочки мои, вероятно, папе нельзя было, вот он и не приехал…
И краска стыда залила щеки матери: она лгала, но надо было лгать, надо было и от детей скрывать точные сведения об отце.
— А когда же он приедет? — капризным голосом допытывался Сережа, и на глазах его навернулись слезы.
— Скоро, милые, он приедет… скоро… Идите спать… пора… Няня расскажет вам сказочку, а завтра мы поедем на елку к Юре и Юле… помните таких маленьких деточек…
Анна Николаевна долго еще говорила об Юре и Юле, вспоминала о минувшем лете на даче в Финляндии, говорила о море и о горячем песке, по которому все они ходили босыми ногами…
Она отвлекла внимание детей от жгучего, страшного вопроса об отце, и те успокоились, покорно выпили по кружке молока и ушли с няней в детскую.
Анна Николаевна поцеловала детей в постели, прикрыла их одеялами, а старая няня уселась у детских кроваток и тихим и ласковым голосом начала сказку — красивую фантастическую выдумку, не похожую на жизнь с ее серыми, бледными днями и темными, непогожими ночами.
Анна Николаевна и сама готова слушать эту сказку-выдумку, чтобы забыть о жизни, но простое старческое лицо няни смутило ее. В самом деле, разве же может эта простая женщина успокоить ее своей сказкой?
Она осторожно притворила дверь в детскую и тихо прошла через столовую в кабинет мужа.
Недавно здесь горели на елке свечи, яркими бликами играя по позолоте елочных украшений. В комнате было светло и весело. Няня играла на гармонике «казачка», а Наденька и Сережа плясали. Она сидела в большом кресле у стола мужа и читала газету.
Пестрый газетный листок с пестрыми фактами жизни не овладел ее вниманием. Она всматривалась в темное окно, видела перед собою стол таким, каким он был и в рождественский вечер прошлого года, когда ее муж был еще дома.
Тогда был такой же славный вечер. Елка стояла посреди кабинета, и на ней так же, как и сегодня, весело горели свечи. Отец сам украшал елку, и на лице его светилась радость. В тот вечер прошлого года няня стояла у двери с скрещенными на груди руками, а в ее глазах светилась радость. Отец сам играл на гармонике, а Наденька и Сережа плясали… Отчего им всем было тогда весело?..
Весело горели свечи, и лился веселый плясовой мотив… Весельем светились глаза, а все это было таким редким гостем в их жизни последних лет.
Потом они с мужем ездили на журфикс [1] к знакомым и возвращались домой рано поутру, когда на небе горели яркие и почему-то печальные звезды… Как-то странно в ее памяти навсегда запечатлелась одна подробность этого утра. Они ехали на извозчике по Николаевскому мосту. Муж долго всматривался в одну яркую звезду рождественского утра и сказал:
— Посмотри, как красива вон та звезда!.. Может быть, она светила и волхвам несколько сот лет тому назад… И они шли к своей цели, верные себе… — Помолчав, он добавил: — А у нас часто нет такой путевой звезды, и мы сбиваемся с пути… или… в нас гаснет вера в эту далекую мечту, далекую и яркую, как эта звезда…
И в голосе его дрогнули печальные нотки.
Она помнит до сих пор этот голос, и все, что сказал муж, врезалось в ее память. Часто потом, после отъезда мужа, ей приходили на память эти слова и, как раскаленные уголья, падали они на дно ее души.
Сегодня вечером Анна Николаевна собиралась поехать к тем же знакомым, где они с мужем были в прошлом году, но потом раздумала.
Захотелось побыть одной, что-то передумать и в чем-то разобраться, что так и осталось неясным на всю жизнь.
Она достала из ящика стола последнее письмо мужа и точно в нем хотела найти ответ на неразрешенные вопросы. Но письмо было кратко: муж сообщал о своем здоровье, спрашивал: «Как дети?» — и только.
Короткие, спешно набросанные строки… часто от них веет холодом и даже смертью…
Почтовый листок задрожал в ее руках. Она нашла искомые слова. Как она раньше не замечала их? Вот они. Муж пишет: «Анюта, не грусти, голубчик… Кто же нибудь должен остаться и с детьми… Мы поделили труд, иначе нельзя…»
Он часто говорил то же самое, когда был с нею. И как-то выходило так, что Анна Николаевна оставалась около детей, потому что «иначе нельзя», а он делал то, что ему хотелось. Он выходил за рамки их общей семьи и расплывался в той массе людей, которая именуется человечеством. А она не выходила за рамки детской и много бессонных ночей провела в тепло натопленной комнатке с тускло мерцающим ночником.
Но разве же это ответ на запросы Анны Николаевны?
Разве же она об этом думала, когда была юной гимназисткой и задорной курсисткой?
Тогда рисовались призрачные дали будущего, и она представляла себя громадной жертвой человечеству.
Когда они встретились и сошлись, они оба говорили друг другу: «Теперь мы вместе пойдем на общую работу…» И они пошли на эту работу…
Но вот родилась Наденька, и она отстала от мужа. Заботы матери о малютке становились на пути к общему большому счастью… А там родился Сережа, пришлось переменить квартиру, нанять няню, и потом нужда роковой клюкою постучала у очага их семейного счастья. А путь к большому всеобщему счастью все засорялся и засорялся…
Она отстала от других и от мужа, остановилась перед загадками жизни и теперь не знает, что делать.
Анна Николаевна достала большой лист почтовой бумаги и описала на нем историю своего разочарования.
«Артемий, — писала она, — не сердись на меня, но сегодня я почему-то упорно думаю об этом. Я только что уложила детей в постель, осталась одна, и вот эта странная дума осаждает меня. Мне невыносимо грустно! Я никогда не могу прогнать от себя одной мысли, одной роковой думы…
Отчего это так, Артемий? Я осталась здесь с моими милыми деточками… Не думай, что я не люблю их!.. Я… О, Артемий! Я глубоко их люблю! и потому-то мне так и горько за себя! Но ведь вот в чем трагедия моего существования: ты там, за работой, о которой мы мечтали вместе, а я осталась на пороге к счастью… Отчего так вышло? Ты представляешься мне воскресшим из мертвых, а я остаюсь в склепе, хотя я и жива. Отчего так вышло?..
Я слышала о том, что ты там делаешь… Из М… приехала Лида и рассказывала о тебе… Мне было приятно слышать о тебе как о герое в рабочих кварталах, среди людей, которым мы хотели отдать себя… Отчего же я не могу сделать того же? Почему мы, женщины, обречены только на роль нянек, сиделок и… Я едва не обронила слова, обидного для тебя, но воздержалась вовремя и выжгла это слово из своего сознания. Я знаю, ты по-настоящему любишь меня! Но помоги мне, вытащи меня из трясины, увлеки меня за собою!
Впрочем, об этом нельзя даже мечтать! это так несбыточно! Пусть так! Пусть я обречена на роль няньки. У меня есть крупица сознания, что я могу еще быть полезной в будущем… Вот подрастут дети, и я снова буду свободной птицей и полечу туда, куда влечет меня что-то неведомое и большое и сильное…
Мой милый Артемий! не сердись на мое малодушие! не сердись на это мое письмо с нашей елки… дети спят. Они недавно веселились и пели, а у меня сердце обливалось кровью. Я вспомнила о том, как мы с тобою ехали в прошлом году по Николаевскому мосту и ты говорил о звезде, за которой шли волхвы. Ты говорил: „У нас часто нет путеводной звезды“. Я вспоминаю то утро и путеводную звезду… Друг мой, где же моя путеводная звезда? Ее нет! Ее лучи не проникают сквозь опущенные шторы „детской“. В эту маленькую и душную комнатку не проникает луч света от моей где-то далеко мерцающей звезды… И я живу как во тьме, без исхода и без мечты…
Я должна оборвать, не докончить это письмо, потому что боюсь не сдержать себя… Я чувствую, что мое письмо окончится упреком по твоему адресу, а я не хочу отравлять твоей жизни ни на секунду… Я молчу, молчу о том, что накопилось у меня на душе, но я не могу молчать о другом… Я буду просить тебя, скажи мне, когда я могу раздвинуть стены моей „детской“? когда я могу вздохнуть чистым воздухом? когда я буду иметь право отдать свою жизнь многим?.. Я молю тебя об этом, мой Артемий!
