Аделаида Фортель
ПРЕДМЕТ ПРОСТОЙ
…Ты роняешь пепел папиросыНа убогий коврик бытияВсе твои ответы на вопросы,Не иначе — это жизнь моя.
Жак
— К вашему сведению, у меня тоже была бабушка.
Сергей Павлович откинулся в кресле и посмотрел на Алину поверх очков. «Все, финал, не вовремя сунулась, — с тоской подумала Алина, изучившая, как и полагается хорошему секретарю, повадки шефа вдоль и поперек. — Ну, а теперь мораль минут на десять, подкрепленная личным примером, потом уничижение и заслуженное наказание. Интересно на этот раз какое…».
— И моя бабушка, представьте себе, тоже умерла, когда мне было десять лет. Заметьте, не под тридцать, как вам, а десять. И вы думаете, мне кто-нибудь дал пропустить школу? Хотя бы день? Я все равно вставал, как положено в семь, сам варил себе овсянку и гладил школьную форму. И даже кружок по авиамоделированию не пропустил ни разу.
«Ну, попала… Раз пионерское детство в ход пошло, заставит трудовое законодательство перепечатывать», — вздохнула Алина и, как требовали правила игры «Я начальник, ты дурак», приняла позу «Раскаяние»: плечи скорбно опущены, взгляд на кончики туфель.
— А вы уже взрослый человек и должны, как мне кажется, четко понимать, что ваши личные проблемы мешать трудовому процессу всего коллектива не имеют права.
«Интересно, имеют ли проблемы права? А обязанности? Нет, пожалуй, на этот раз трудовым правом не отделаюсь, предстоит экзекуция конституцией. Да и бог-то с ней, пускай конституция. Только бы отпустил, проклятый. Я же больше ее никогда не увижу…» В размеренной речи шефа вдруг коротким двадцать пятым кадром промелькнул стакан молока на дощатом столе, узловатые бабушкины руки и белые горошины на ее кухонном переднике. И от этих несвоевременных воспоминаний загнанные поглубже слезы, штормовой волной прокатились по груди, поднялись к горлу и брызнули из глаз, закапав на стоптанные в профессиональном усердии туфли. Это уже было явным нарушением правил игры, по которым поставленный на ковер подчиненный мог: а) оправдываться; б) признавать свою ошибку; в) валить вину на другого подчиненного; г) торжественно клясться, что «больше этого не повторится»; д) гордо уйти, хлопнув дверью. При чем ход по варианту Д возможен только один раз. А хлюпать носом и орошать слезами кабинет начальника не позволяли себе даже ранимые уборщицы. Эти эмоции всегда следовало выносить за дубовые двери и выплескивать в туалете. Ну, на худой конец, на голову бессловесной секретарши, то есть Алины.
— Ну, что же вы молчите, Алина Николаевна? Как вы можете оправдать свое отсутствие?
Алина поняла, что скомандовано: «Смирно!». Она подобралась, подтянула папку с документами «на подпись» повыше под взмокшую подмышку и засипела, не поднимая головы:
— Я уже договорилась с Ольгой, секретарем Звягинцева, она за меня поработает. А если что-то понадобится, у меня мобильный телефон с собой будет, я все брошу и приеду…
— Ах, вы уже все за меня решили! Со всеми договорились и все продумали! Стало быть, Звягинцеву секретарша не нужна? Выходит, мы напрасно штатную единицу кормим? Ступайте на свое рабочее место и вызовите ко мне Звягинцева! Немедленно! — голос шефа разросся до завываний пожарной сирены, наполнил до скрипа кабинет и лопнул львиным рыком.
Алина пулей вылетела за двери, нырнула в свой секретарский закуток, торопливо вытерла мокрое от слез лицо и, чувствуя себя предательницей, сняла телефонную трубку:
— Геннадий Андреевич, вас срочно Сергей Павлович вызывает. Я точно не знаю, по какому вопросу. Кажется, по вопросу сокращения штатов… А? Нет, я не хлюпаю. Это я слегка простудилась…
Итак, первый раунд она продула не просто вчистую, а так, что хуже и придумать сложно. Дракон разозлен и требует крови девственниц. Хотя вошедший в приемную через три минуты Геннадий Андреевич Звягинцев на девственницу меньше всего походил. Скорее, он был Джокером, мудрым и увертливым шутом короля с запасом масок из папье-маше в кармане и красно-синим колпаком.
— Так чего слезы льем, Алиночка? — хохотнул Звягинцев с порога. — Снова Сранский разбушевался?
Алина густо покраснела, как, впрочем, краснела всегда, когда слышала прозвище генерального директора. Сранским шефа стали называть с ее подачи. В ее арсенале бранных слов было всего два ругательства: свинский и сранский. Негусто, но в рамки этих двух понятий Алина умудрялась вложить всю свою оценку негативного явления. Свинским обозначалось все более или менее неприятное, начиная от плохих манер сантехника Евсеевича и случайного трамвайного хамства, и заканчивая расплывшейся физиономией конторской буфетчицы. А сранским называлось все то, что совсем никуда. Сранскими были: соседская болонка, растекающиеся стрелами колготки «Сан Пелегримо», метрополитен в часы пик, старый зонтик, выворачивающийся под порывами ветра наизнанку, гололед, дождь со снегом и начальник. При чем начальник был Сранским с большой буквы, как по фамилии. И потому все его дети Сранские, и жена у него тоже Сранская. Эта концепция как-то раз неосторожно вырвалась у Алины вслух, была подхвачена ветром злых языков, разнеслась по всем закуткам конторы и прижилась в всех отделах, надежно пустив корни в лексиконе каждого служащего.
— Да не переживайте вы так, Алиночка! — Звягинцев с детской радостью школьного хулигана любовался ее пылающими щеками. — Лучше расскажите мне подробно, пошагово, кто это преуспел с начальником «в дурака» перекинуться?
— А, — устало отмахнулась Алина. — Я под горячую руку попала. Пыталась на похороны бабушки отпроситься, сказала, что ваша Ольга согласилась меня заменить на один день, а он…
— Значит, бабушка умерла? — с лица Звягинцева всю веселость сдуло, как сдувает сквозняк со стола бумажную салфетку. — Тебя-то отпустил? Понятно… Ну, ничего, не реви раньше времени. Попробую вразумить старика-самодура. Эх, нелегка ты, доля арестантская!
Он легко соскочил со стола, нацепил на лицо маску простоватого добродушия и беззаботно толкнул массивную дверь. Алине даже показалось, что тоненько звякнули невидимые бубенцы.
Звягинцев снова совершил чудо. За пятнадцать минут сумел укротить шефа, выпросить для Алины выходной и вернуться в тихую гавань приемной целым и невредимым. Так что остаток дня Алина провела, разрываясь между корреспонденцией, телефонными звонками, подготовкой пакета документов к утреннему совещанию, подробной инструкцией для Ольги, приготовлением кофе и распечатыванием трех глав трудового кодекса (шеф остался себе верен до конца). Ушла, как обычно, последней, когда коридоры наполнились тишиной, а разделенные на ячейки кабинеты-закутки укутались, как одеялами, мягкими серыми тенями и задремали до утра. Алине всегда казалось, что только в это время, когда офис покидала деловая суета, каждая вещь, каждая деталь, освободившись от влияния человека и собственной функциональности, становилась чем-то самодостаточным и бесстыдно рассказывала о своем владельце больше, чем он сам мог бы рассказать. К примеру этот брошенный на столе мятый тюбик с дешевым кремом для рук жаловался, что его хозяйка раздражительна и нетерпелива, искусственные цветы на соседнем с головой выдавали чью-то романтическую натуру, а пришпиленная возле монитора фотография ребенка с самодельными заячьими ушами из белого картона — заботливую мамашу, вся жизнь которой помещается в короткий час пахнущего кипяченым молоком семейного утра и нежного вечера с волшебной сказкой на ночь. Алина проходила мимо, подглядывая и подслушивая чужие тайны и думала, что только ее собственный стол молчит, как обесточенный автоответчик. Нет на нем ни семейного фото, ни поздравительной открытки от друзей, ни засушенной розы, подаренной на восьмое марта робким поклонником. А все потому, что у нее самой нет ни семьи, ни поклонников, ни близкой подруги. Была лишь бабушка, и та оставила.
* * *
— Ерунда какая-то… — в несчетный раз пробормотала Алина, и в несчетный раз посмотрела за на торопливое мелькание елок за окном электрички. — Ничего не понимаю.
Она уже полтора часа крутила в руках бабушкино наследство — пузатую трехлитровую банку, в которой не было ровным ничего. Если не считать замысловатой этикетки, усыпанной, как бисером, мелкими буквами, которые хоть и складывались в более-менее связный текст, но, казалось, не несли в себе никакого смысла. Только тоску и сумятицу.
— В саду темно, кровать пуста. Во имя чистоты искусства… — читала Алина этикетку и чувствовала, как голова наполняется гулом, а в висках стучит то ли кровь, то ли колеса электрички. — Во имя чистого листа. Здесь рай сплошной, здесь высота…
В том, что эту буру писала бабушка, не было никаких сомнений. Ее аккуратный почерк, отточенный еще гимназическими перьями, невозможно перепутать ни с чем. Да сама по себе этикетка — не редкость, бабушка всегда подписывала банки с вареньем, дотошно указывая из чего и когда оно сварено. Но что бы так… Да еще стихами…
