Джин Вулф
Пыточных дел мастер
Тысячелетья – ничто пред тобой,столь быстротечен их лет;кратки, как стража, вершащая ночь,прежде чем солнце взойдет.
Глава 1
Воскресение и смерть
Пожалуй, я уже тогда почувствовал приближение беды. Ржавая решетка ворот, преградившая нам путь, и пряди тянувшегося с реки тумана, обволакивавшие острые навершия прутьев, словно горные пики, и поныне остаются для меня символами изгнания. Вот почему моя повесть начинается сразу после того, как мы переплыли реку, причем я, ученик гильдии палачей Северьян, едва не утонул.
– А стража-то нет, – сказал Рош, мой друг, Дротту, который и без него отлично видел, как обстоят дела.
Парнишка по имени Эата неуверенно предложил обойти кругом. Кивок и жест веснушчатой руки означали несколько тысяч шагов через трущобы под стеной и подъем по склону холма – туда, где стена Цитадели выше всего. Этот путь мне еще предстоит пройти – гораздо позже.
– И нас вот так, запросто, пропустят через барбикен? Ведь за мастером Гурло пошлют.
– Но почему стража нет на месте?
– Какая разница? – Дротт тряхнул решетку. – Эата, попробуй – может, пролезешь меж прутьев.
Что ж, Дротт – наш капитан. Эата просунул меж прутьями плечо и руку, и тут же стало ясно, что дело безнадежно: туловище не пройдет.
– Кто-то идет, – прошептал Рош.
Дротт выдернул Эату из решетки.
Я оглянулся. Там, в конце улицы, мелькали фонари; до ушей моих донеслись шаги и голоса. Я приготовился прятаться, но Рош удержал меня:
– Погоди! Они с пиками!
– Думаешь, страж возвращается?
Он покачал головой:
– Слишком много.
– По меньшей мере, дюжина, – подтвердил Дротт.
Мы еще не обсохли после купания в Гьолле. В памяти своей я и посейчас стою у тех ворот, дрожа от холода. Как все, что, будучи с виду непреходящим, неотвратимо идет к концу, мгновения, казавшиеся тогда неимоверно быстротечными, напротив, возрождаются вновь и вновь – не только в памяти моей (которая к конечном счете не позволяет пропасть ничему), в биении сердца, в морозце по коже возобновляются они, совсем как наше Содружество ежеутренне возрождается к жизни под пронзительный рев горнов.
Насколько позволял судить тускло-желтый свет фонарей, на подошедших не было доспехов, однако при них имелись не только пики, замеченные Дроттом, но и топоры с посохами. А на поясе их вожака – длинный обоюдоострый нож. Но меня гораздо сильнее заинтересовал увесистый ключ на шнурке, обвивавшем его шею, по виду он вполне подошел бы к замку на воротах.
Малыш Эата беспокойно шевельнулся. Главный, заметив нас, поднял фонарь над головой.
– Мы ждем здесь, чтобы пройти внутрь, добрый человек, – громко сказал Дротт.
Ростом он был повыше, но темное лицо его выражало крайнюю степень почтения.
– Только после рассвета, – буркнул вожак. – А пока, ребята, ступайте-ка по домам.
– Добрый человек, страж должен был впустить нас, но отлучился куда-то…
Вожак шагнул к нам, причем ладонь его легла на рукоять ножа.
– Нынче ночью вы сюда не пройдете.
Какое-то мгновение я боялся, что он догадался, кто мы.
Дротт отступил, а мы встали за его спиной.
– Кто вы, добрые люди? С виду – не солдаты…
– Мы добровольцы, – сказал один из подошедших. – Пришли охранять своих умерших.
– Значит, вы можете пропустить нас. Вожак отвернулся.
– Туда не войдет никто, кроме нас.
Ключ его заскрежетал в замке. Ворота распахнулись. И, прежде чем кто-либо смог помешать ему, Эата метнулся внутрь. Кто-то выругался; вожак и еще двое добровольцев ринулись следом, но Эата оказался проворней. Его шевелюра цвета пеньки и залатанная рубаха, попетляв среди осевших могил нищих, исчезли в зарослях изваяний выше по склону. Дротт тоже устремился за ним, но его схватили за руки.
– Нужно же найти его! Не украдем мы ваших умерших…
– А тогда зачем вам туда понадобилось? – спросил один из добровольцев.
– Собрать травы, – отвечал Дротт. – Мы – подмастерья у лекаря. Больных ведь нужно лечить, как по-твоему?
Доброволец молча таращился на него. Погнавшись за Эатой, человек с ключом бросил свой фонарь. В неверном свете оставшихся двух фонарей доброволец выглядел вовсе глупым и невинным; по-моему, он был просто каким-то чернорабочим.
– Ты должен знать, – продолжал Дротт, – что некоторые ингредиенты обретают полную силу лишь будучи извлечены из кладбищенской почвы при лунном свете. Скоро ударят заморозки, и все погибнет, а нашим мастерам не обойтись без запасов на зиму. Три мастера устроили нам разрешение войти сюда нынче ночью; этого же парнишку я нанял у его отца нам в помощь.
– А вам не во что складывать эти… составляющие! До сих пор не устаю восхищаться находчивостью Дротта!
– Мы вяжем их в снопы и высушиваем, – с этими словами он, без малейшей заминки, вынул из кармана клубок обычной бечевки.
– Понятно… – пробормотал доброволец, явно ничего не понимавший.
Мы с Рошем придвинулись к воротам поближе, но Дротт, напротив, отступил на шаг.
– Если вы не позволите нам собрать травы, мы лучше пойдем. Пожалуй, мы теперь не отыщем там даже этого паренька.
– Никуда вы не пойдете. Его нужно убрать оттуда.
– Хорошо…
Дротт нехотя шагнул в ворота. Мы, в сопровождении добровольцев, двинулись за ним. Вот некоторые мистические доктрины утверждают, будто вещный мир создан не чем иным, как человеческим разумом, поскольку управляют нами искусственные категории, в которые мы помещаем предметы, по существу недифференцированные, еще более неосязаемые, чем изобретенные для них слова. Вот этот самый принцип я в ту ночь понял интуитивно, едва услышав, как доброволец, замыкавший шествие, захлопнул за нами ворота.
– Ну, я пошел дежурить при своей матери, – сказал доброволец, молчавший до сих пор. – И так сколько времени потратили даром – ее уже за лигу отсюда могли бы унести!
Прочие согласно забормотали, и отряд рассыпался. Один фонарь двинулся влево, другой – вправо. Мы же с оставшимися добровольцами поднялись на центральную аллею, которой всегда возвращались к рухнувшему участку стены Цитадели.
Я не забываю ничего. В этом – моя природа, радость моя и проклятие. Каждый лязг цепи и посвист ветра, оттенок, запах и вкус сохраняются в памяти моей неизменными. Я знаю, что так бывает не со всеми, однако не могу представить, как может быть иначе. Наверное, это – наподобие сна, когда не осознаешь того, что творится вокруг. А несколько белых ступеней, ведших к центральной аллее, и сейчас стоят перед моим взором…
Воздух становился все холоднее. Света при нас не было, да вдобавок с Гьолла начал подниматься туман. Несколько птиц, прилетевших ночевать на ветвях сосен и кипарисов, никак не могли угомониться, тяжело перелетая с дерева на дерево. Я помню, что чувствовали мои ладони, растиравшие мерзнувшие плечи, помню мерцание удалявшихся фонарей среди надгробных плит, помню запах реки, принесенный туманом и пропитавший мою рубаху, смешавшись с резким запахом свежевскопанной земли. В тот день я едва не утонул, запутавшись в гуще подводных корней, а ночью – впервые почувствовал себя взрослым.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
