Горенштейн Фридрих
Маленький фруктовый садик
Фридрих Горенштейн
Маленький фруктовый садик
Повесть
Публикация Дана Горенштейна
Фридрих Горенштейн (1932-2002) - прозаик (романы "Место", "Попутчики", "Псалом", повести "Зима 53-го года", "Куча", "Улица Красных зорь" и др.), сценарист ("Солярис", "Раба любви", "Седьмая пуля"), драматург ("Бердичев", "Детоубийца", "Споры о Достоевском" и др.). Рассказ "Дом с башенкой" (1964 г., "Юность") остался первой и единственной его публикацией в СССР. После участия в альманахе "Метрополь" Горенштейн был вынужден эмигрировать и последние 22 года прожил в Берлине. Лишь в 1990 году произведения Горенштейна, широко печатавшиеся за рубежом по-русски и в переводах, стали выходить в России.
Садок вишнэвый коло хаты.
Т.Шевченко
Наступает тишина, и только слышно, как далеко в саду топором стучат по дереву. (Занавес.)
А.Чехов. "Вишневый сад"
I
- А это наш маленький фруктовый садик, - шутили сотрудники, когда кто-нибудь из посторонних приходил в наш отдел, - Веня Апфельбаум, Саша Бирнбаум и Рафа Киршенбаум.
Наши рабочие столы рядом, и мы всегда вместе - три друга-товарища. Всякий, кто входил в наш отдел, видел три головы - две черные, одна рыжая, Рафина, - вместе склоненные над расчетами и чертежами. Впрочем, в последние дни я, Веня Апфельбаум, на бюллетене по причине зубной боли, воспаления и флюса. Поэтому из дому вышел не как обычно, когда шел на работу, в половине восьмого, а в одиннадцатом часу.
Было ясное, свежее "старушечье" утро. Старушки, говорят, просыпаются рано, в пятом, в шестом рассветном, но улицы заполняют лишь к одиннадцати, когда все торопящееся, толкающееся, спешащее окончательно схлынет и после того минет еще полчаса-час, чтоб воздух посвежел да пыль осела. Стариков к этому времени почти не видно, и не только потому, что по статистике их меньше. Старик чаще петушится, его в суету тянет, все нервную молодость вспоминает, а старушка на молодость редко оглядывается - минула, и с плеч долой. Живет и живет неторопливо. И город, нервный, визжащий, кричащий, к одиннадцати утра перейдя в старушечьи владения, распускается, расползается. Трамваи звенят не тревожным пожарным звуком, подлетая к переполненным суетливым остановкам, а мягко, угодливо, точно не электрическая сила в них звенит, а простой колокольчик, пружинный звонок, который дергал через коленчатый рычаг за проволоку кондуктор старушки конки. Хорошо пройтись беззаботному человеку в такое "старушечье" утро при ясной погоде.
Однако я далеко в сторону ушел от сути. Не в старушках дело, а в том, чтобы обозначить время и обстановку, когда я вышел из дома и сел в полупустой вагон метро на Преображенской площади, чтоб ехать к центру. О беззаботной прогулке речи быть не могло, ибо ночь я провел ужасную. Не буду описывать свинцовую голову на тонкой, слабой шее, не буду описывать по-температурному жарких слезящихся глаз. Скажу лишь, что ночь я провел на допросе. Допрашивали меня с применением пыток, средневековых и новейших, мои собственные зубы, а камерой пыток была моя собственная однокомнатная кооперативная квартира. На допросе я вел себя не героически: выл, стонал и царапал ногтями стены. Не сомневаюсь, что за час покоя и сна я выдал бы все государственные тайны, если бы их знал и если б такого от меня потребовал сонм гнилостных микроорганизмов костоеды, терзающих мою воспаленную зубную мякоть. К рассвету, однако, костоеда временно меня помиловала. Я понимал, что временно, до следующего ночного допроса, ибо такое уже обозначи
лось - утром меня отпускали подумать, а к ночи опять начинали сверлить, пилить, жечь.
Первые приступы зубной боли, случившиеся месяца два тому, я встретил, как теперь понимаю, легкомысленно, просто пополоскав рот дагестанским коньяком "Приз" с лошадиной головой на этикетке, который кстати оказался под рукой, поскольку дело было на товарищеской пирушке в складчину по случаю выдачи нашему отделу внеочередной, неожиданной денежной премии. Занимается отдел нашего НИИ замазками. Я лично тружусь над диссертацией по теме: "Железная замазка". Для непосвященных излагаю популярно: железная замазка употребляетя в машиностроении и железобетонном строительстве. Состоит из железных опилок, серы и нашатыря. Если забить такую смесь в щель, то она плотно пристает к железу или камню, твердеет весьма сильно. Дело это перспективное, нужное нашему начальству, и я надеюсь вскоре "остепениться" и получить увесистую прибавку в тугриках, сиречь в рублях, к жалованью, сиречь к зарплате. Конечно, ничего нового в железной замазке нет, ее применяли лет уж сто назад, и в кое-каких конкурирующих с нашим НИИ кругах этот способ считается давно устаревшим. Но нашему начальству удалось в инстанциях доказать его дешевизну, простоту и надежность. Способ прошел успешные испытания в промышленных условиях, и, кстати, именно за железную замазку наш отдел получил внеочередную премию, устроив в складчину очередную пирушку.
Веселились мы по моде семидесятых: слушали магнитофонную гитарную поэзию, рассказывали анекдоты про Брежнева, пели лирико-иронические песни: "...мы мирные юдэн, но наш бронепоезд стоит на запасном пути... тра-та-та-та".
Голос у меня неплохой, у Саши Бирнбаума терпимый, а у Рафы Киршенбаума почти профессиональный, что неудивительно, поскольку его родной дядя Иван Ковригин, урожденный Иона Киршенбаум, - солист военного ансамбля. Голос труба. Поет широко. "Ка-а-а-а-а-а-а-а-а-а... - конца не видно. Уж и у меня, зрителя, дыхания не хватает, а он все: -...а-а-а-а-а, - и наконец, как радостный вздох облегчения и преодоления: - ...линка, ка-линка, калинка моя. В саду ягода малинка, малинка моя... Ай, люли-люли, ай, люли-люли, спать положите вы меня..."
Вот в том-то и дело, заснуть бы хоть на часок. Во время ночного допроса, во время терзания костоедой этот плясовой мотив звучал, как в полубреду. "А-а-а-а-а-а-а" - полоскал шалфеем, как Чехов советовал в рассказе "Лошадиная фамилия", мазал воспаленные десны кефиром, как советовала зубная врачиха Марфа Ивановна.
К Марфе Ивановне я пошел по рекомендации Саши Бирнбаума где-то через неделю после пирушки, на которой впервые ощутил покалывание и сверление, быстро ликвидированное дагестанским коньяком. Через день, однако, сверление возобновилось в самый неподходящий момент, на совещании у директора НИИ Кондратия Тарасовича Торбы, человека доброго, но непредсказуемого. Мы как-то с ним пировали, так он, выпив, показал себя ругателем нынешней действительности и весьма высокого начальства из министерства. А про замминистра выразился:
- Что у него ни спросишь, все ответит неопределенно. Разве так большевики отвечают? Лейборист какой-то. - Потом задумался, посветлел лицом и сказал: - Вот в войну, ребята, тяжелое было время, но какие люди! И была какая-то романтика драки...
Так по-домашнему говорил, однако на совещании сидел недоступный и опасный, покусывая длинный буденновский ус, и в самом деле похожий на Семена Михайловича. Кстати, папаше Саши Бирнбаума, Лазарю Исаковичу, довелось поработать в Министерстве сельского хозяйства и с самим командармом Первой конной, о чем он рассказывал. Группа донских казаков, какие-то ходоки, обратилась в финансовый отдел министерства с неким несуразным требованием по поводу лошадиных дел. Получив отказ, пошли с жалобой к Семену Михайловичу, который как раз этими лошадиными делами заведовал при Министерстве сельского хозяйства. Тот вызвал Лазаря Исаковича. Сидит нахмуренный, ус покусывает.
- Почему народ обижаешь?
- Так ведь нельзя, Семен Михайлович. По министерскому регламенту, по финансовой смете...
- Нельзя? А почему жиды Христа распяли? Это можно?
- Так и сказал? - ошарашенно спрашиваю я.
Все-таки в детстве пели песни: "С нами Сталин родной, Тимошенко герой, Ворошилов и славный Буденный..." или "Никто пути пройденного у нас не отберет, конница Буденного, дивизия-вперед..." .
- Так и сказал? - все не верится мне.
- Так и сказал, - пожимает плечами и разводит руками Лазарь Исакович, который в домашней пижаме рассказывает все это нам за домашней вишневой наливкой, необычайно ароматной, потому что Бетя Яковлевна, Сашина мама, каждую косточку в каждой вишенке заменяла кусочком грецкого орешка.
- Ну и что? Чем кончилось? - спрашивает Рафа Киршенбаум.
- Чем кончилось? Чем это может кончиться? Пришлось выполнять указание Семена Михайловича, а потом я ломал голову, как это оправдать в финансовой смете... Ничего... Гурнышт... Азой идыс... Ах, азохен вей...
Как-то я с семьей Бирнбаумов поехал на пляж и оказался в самой гуще им подобных евреев. У них там свое место, что-то вроде пляжного гетто. Все с обвисшими, как мокрое белье, животами, постоянно ругаются меж собой и едят помидоры, огурцы, вареную курятину, вытаскивая ее из стеклянных банок... Еврейский неореализм. Но это хоть понятно, а почему Рафин дядя, Иван Ковригин, вдруг начал носить ермолку? Ведь совсем недавно истинно по-русски солировал с таким же, как и он, пузатым седым солдатом Андреем Масоловым. У обоих пряжки солдатских ремней лежали на далеко выпяченном вперед пупе, стояли оба живот к животу - не отличишь. А вот в начальствующих сферах отличили, обидели дядю Иону. Впрочем, может, сам дядя Иона виноват. Человек он заносчивый, обуреваемый демоном тщеславия. Не только поет, но и стихи сочиняет, и музыку пишет. Целый мюзикл сочинил на простонародный русский сюжет.
