Эдгар Аллан По
Сердце-стукач
ДА! — нервен — очень, просто жутко нервен, таков уж, каков есть. Но почему вам НАДО утверждать, что я сумасшедший? Болезнь лишь обострила мои чувства, а не расстроила их, не притупила. А острей всего стал мой слух. Я слышу все, что творится на небесах и на земле. Я слышу множество вещей, что творятся в преисподней. И как, после этого, я сумасшедший? Слушайте! И внимайте, как здраво — как спокойно поведаю я вам всю эту историю.
Трудно сказать, когда именно эта идея впервые пришла мне в голову; но раз появившись, она преследовала меня днем и ночью. Поводов к тому не было. Да и эмоции ни при чем. Я любил старика. Он не сделал мне ничего дурного. Ничем не оскорбил. И на его золото я не зарился. Думаю, это все его глаз! Да, вот именно он! Один его глаз походил на глаз грифа-стервятника — тусклый голубой глаз, подернутый мутной пленкой. Когда бы взгляд его ни падал на меня, кровь стыла у меня в жилах; так, понемногу — совсем не скоро, раз за разом, я задумал лишить старика жизни, чтобы таким образом избавиться от его глаза на веки вечные.
Вот в чем вся соль. Вы воображаете, что я сумасшедший. Да ведь сумасшедший ничего не соображает. А вы взгляните на МЕНЯ. Вы увидите, как благоразумно я поступил — с какими предосторожностями — с какой предусмотрительностью — как хитро я все устроил! Никогда еще я не был так мил со стариком, как в течение целой недели перед тем как я его пристукнул. И каждую ночь, когда дело шло к полуночи, я поворачивал ключ в его замке и приоткрывал дверь — о, знали бы вы, как нежно! А затем, когда дверь была открыта настолько, что могла пройти моя голова, я запускал во тьму комнаты потайной фонарь, плотно закрытый, закрытый весь так, что ни лучика не выбивалось наружу, а затем просовывал внутрь и свою голову. Ах, вы бы, верно, рассмеялись, увидев, как ловко я просовывал ее внутрь! Я двигался медленно — очень, очень медленно, так что никак не мог потревожить сон старика. Это занимало у меня не меньше часа — пока моя голова не проходила целиком в дверь, так, что я мог увидеть его, лежащего на своей постели. Ха! — мог ли сумасшедший действовать так умно? И когда моя голова оказывалась в комнате, я осторожно открывал фонарь — о да, очень осторожно — осторожно (чтобы не скрипели петли) — я открывал его настолько, чтобы только тонкий лучик падал на его хищный грифий глаз. И это я проделывал долгих семь ночей подряд, ровно в полночь — но его глаз всегда был закрыт, и значит, я не мог совершить задуманное, ведь не сам старик раздражал меня, а только его Злой Глаз. И каждое утро, как занимался день, я бодро входил в его комнату, беспечно заговаривал с ним, называл по имени самым сердечным тоном, и справлялся, как он почивал. Так что, вы понимаете, он должен был бы быть очень проницательным стариком, чтобы заподозрить, что каждую ночь, ровно в двенадцать, я приглядывался к нему, пока он спал.
На восьмую ночь я еще более осторожно, чем обычно, открыл дверь. Минутная стрелка на часах, и та двигалась быстрее чем я. Никогда еще я не ОЩУЩАЛ в такой полной мере собственного могущества — своей невероятной смекалки. Я едва не лопался от предчувствия триумфа. Я предвкушал его, приоткрывая дверь, на волосок за волоском, а старику и во сне не снились мои тайные деяния и помыслы! Я довольно усмехнулся своим мыслям, и, должно быть, он услышал меня, так как вдруг дернулся на постели, как бы вздрогнув в испуге. Вы, верно думаете, я кинулся прочь? — никак нет. Его комната была черна как бочка со смолой из-за царившего тут мрака (ставни-то были накрепко закрыты из опасения перед ворами), так что, я-то знал, что он не может увидеть открытой двери, и потихоньку толкал ее все дальше и дальше.
Я уже просунул голову внутрь, и начал было открывать фонарь, когда мой большой палец соскользнул с заслонки, и старик аж подпрыгнул, сев на постели, и вскрикнул: «Кто здесь?»
Я замер в неподвижности, не отвечая. Битый час я не пошевелил и мускулом, и все это время я не слышал, чтобы он лег снова. Он продолжал сидеть в постели, прислушиваясь, совсем как я ночь за ночью слушал как стражник смерти — жук могильщик скребется в стене.
Наконец я услышал слабый стон — и я понял, что то был стон смертельного ужаса. Это не был стон боли или горя — о, нет! Это был беспомощный придушенный звук, исходивший из самой глубины души, переполненной неизбывным страхом. Я хорошо знаю, что это за звук. Многие ночи, в самую глухую полночь, когда весь мир спал, он вырывался из моей собственной груди, и жуткое его эхо повергало меня еще глубже в пучину донимающих меня кошмаров. О, да, говорю вам, я отлично его знаю. И я знал, что чувствовал старик, и жалел его, хотя и посмеивался в душе. Я понял, что он лежал без сна, заслышав самый первый легкий шум, когда вдруг шевельнулся в своей постели. И его страхи росли в нем с того самого мига. Он пытался объяснить их себе всего лишь ночными фантазиями, и не мог. Он говорил себе — «Ничего — это только ветер в трубе, только мышь пробежала по полу», или — «Это просто сверчок, что лишь стрекотнул и смолк». Да, он пытался успокоить себя этими объяснениями, но все было тщетно. ВСЕ ТЩЕТНО, потому, что сама Смерть приближалась к нему, и ее черная тень уже пала на жертву и окутала ее. Именно влиянье этой непостижимой тени было причиной тому, что не видя ничего и не слыша, он ОЩУЩАЛ присутствие моей просунутой головы в своей комнате.
Я ждал долго и терпеливо, но так и не дождался звука, говорившего бы, что он лег. Наконец, я решился чуточку приоткрыть фонарь — самую чуточку — на крохотную щелочку. И я приоткрыл его — вы даже представить себе не можете, как бесшумно, мягко — и единственный неясный луч, тонкий и бледный как паучья нить, вырвался из щелки наружу и упал на его грифий глаз.
Он был открыт настежь — открыт во всю ширь, и при виде его я просто осатанел. Я увидел его с совершенной ясностью — полностью, тускло голубой, окутанный жуткой оболочкой, отчего мороз пронял меня до самого мозга костей — больше я ничего не видел — ни лица старика, ни его самого, инстинктивно наведя луч точнехонько на это дьявольское место.
И в тот самый миг, я уже говорил вам, что вы путаете сумасшествие со сверхобостренностью чувств? — в тот самый миг, повторяю я, моего слуха коснулся низкий, глухой быстрый стук, словно от часов, завернутых в хлопок. И ЭТОТ звук я тоже распознал отлично. Это был стук сердца старика. И он подстегнул мое исступление, так же, как барабанный бой распаляет в солдате доблесть.
Но и тогда я стерпел и не двинулся с места. Я едва дышал. Я держал фонарь ровно. Я старался так спокойно, как только мог, удерживать луч света на его глазу. А между тем, адский барабанный бой его сердца нарастал. Он бил все быстрее и быстрее, и громче и громче с каждым мигом. Ужас старика, ДОЛЖНО БЫТЬ, перешел все границы! Стук становился громче, повторяю, громче с каждым мгновением! — вы ведь не теряете нити, верно? Я уже говорил вам, какой я нервный — ну, так оно и есть. И в тот миг, в самый мертвый час ночи, среди внушающего трепет безмолвия старинного дома, этот нечеловеческий звук пробудил во мне ничем не сдерживаемый ужас. Еще несколько минут я держался изо всех сил, оставаясь недвижным. Но стук становился все громче, громче! Я думал, его сердце лопнет! И вдруг меня охватила паническая мысль — да ведь сосед же его услышит, этот стук! Час старика пробил! С диким воплем я отворил фонарь и впрыгнул в комнату. Он один раз душераздирающе вскрикнул — один только раз. В одно мгновение я стащил его с постели на пол, и придавил сверху тяжелой кроватью. А затем ликующе улыбнулся тому, что дело наконец сделано. Но еще долгие минуты его сердце стучало тем самым «укутанным», глухим звуком. Впрочем, это уже не беспокоило меня; его уже невозможно было услышать сквозь стену. Наконец, оно перестало. Старик умер. Я вернул кровать на место и проверил труп. Он был как булыжник, мертв как булыжник. Я положил ладонь ему на сердце и держал так долгие минуты. Пульсации там не было никакой. Он был мертв как булыжник. Его глаз больше никогда меня не побеспокоит.
Если вы все еще думаете, что я сумасшедший, то перестанете думать так дальше, когда я расскажу вам, какие меры предосторожности я предпринял для сокрытия тела. Ночь была на исходе, и я работал быстро, но тихо. Первым делом я расчленил труп. Я отрезал его голову, потом руки, а затем и ноги.
После этого я поднял три половицы в его спальне и поместил все между перекрытиями. А потом вернул доски на место, да так искусно и ловко, что никакой человеческий глаз — даже ЕГО глаз — не мог бы заметить, что что-то не так. И замывать было нечего — ни пятнышка, ни малейшего следа крови. Я очень тщательно за этим присмотрел. Ничего из кадушки и не брызнуло — ха! ха!
Когда я завершил свой труд, было где-то четыре утра — еще темно как в полночь. А как колокол отзвонил четыре, кто-то постучал во входную дверь. Я пошел открывать с легким сердцем, — а чего мне было ТЕПЕРЬ бояться? Вошли три человека, и представились, весьма учтиво, офицерами полиции. Сосед, видите ли, услышал посреди ночи жуткий крик, поднялся, заподозрив неладное, и сообщил в полицейский участок, так что они (полицейские) уполномочены обыскать помещение.
