Мелисса П.
Аромат твоего дыхания
Томасу, который знает мой аромат,
моей матери — лесу,
моей сестре — грозе,
моей бабушке — мадонне.
А теперь уезжай,
садись на поезд и уезжай.
Потому что если ты не едешь,
ты и не уедешь.
В. Миллер, «Где-то там».
Я вышла в этот мир с пчелой в волосах. С пчелой, которая запуталась в моей шевелюре, судорожно била крыльями и жужжала, жужжала. А я ее не ловила, я позволила ей построить улей в моей голове, и каждый, кто меня встречал, говорил: «У тебя волосы, как мед» — и не знал, что в моей голове поселилась пчела, чье нежное полосатое тельце кружилось в моих мыслях, — она играла. Она составляла мне компанию, стала безотказной подругой, правда, не такой, которой я могла бы доверять: иногда она жалила меня в затылок — наверное, это должно было причинять мне боль. Но моя пчела слишком мала для этого, она копила во мне свой мед, а не яд. Однажды пчела прошептала мне что-то на ухо, но шепот был такой тихий, что я не смогла его расслышать. Я не спросила ее, что она хотела сказать, а теперь уже поздно: пчела вылетела из моих волос неожиданно, и какой-то прохожий ее убил. Он раздавил ее. Я вижу, как на белом мраморе блестит жидкость, новое вещество: я собираю его лопаточкой и отношу в лабораторию для анализов.
— Яд, — говорит мне биолог.
— Яд… — повторяю я.
Моя пчела умерла от яда. Не от того, что ее раздавили.
А за несколько часов до этого она ужалила меня.
1
Вчера с тобой все было хорошо? Когда ты пришла домой, прикурила на кухне сигарету от горевшей газовой плиты, когда наш кот урча стал тереться о твои ноги, когда ты закрыла глаза и свернулась в позе зародыша, о чем ты думала? С тобой все было в порядке?
Я заволновалась, когда прощалась с тобой в аэропорту, подошла к тебе и сказала: «Ну, ты поняла? Пройди регистрацию, поднимись по тому эскалатору, а потом иди к металлодетекторам». Я показала тебе пальцем: «После этого следуй к выходу, указанному в твоем посадочном талоне, и ты на месте. Когда придешь, позвони мне».
Я сказала это тебе, ушла, а потом вернулась и снова повторила все то же самое, слово в слово. Я повторила даже тот жест, которым указывала на металлодетектор.
Наконец я легко обняла тебя, почти не коснувшись, и прошептала на ухо:
— Спасибо.
Ты нетвердо ответила:
— Тебе спасибо, дорогая, тебе спасибо.
В тот же вечер мы с Томасом занимались любовью.
— Давай сделаем это, как будто в последний раз, — сказала я, глядя ему в глаза.
Он нерешительно спросил:
— Что ты хочешь сказать?
— Тупица… ничего ужасного. Это от избытка любви.
— Почему? — смущенно спросил он.
Я пожала плечами и ответила:
— Потому что мне надоело рассыпаться на куски. Я хочу полностью погрузиться в бесконечность.
— Но ты всегда это делаешь, — сказал он.
Я снова пожала плечами и фыркнула.
Нет, я никогда не погружалась в бесконечность. Я не знаю, какая она — бесконечность. Я знаю, что такое пределы, паралич, неполноценность. Но именно бесконечность — нет, я бы не сказала.
— Сделаем так. Представь, что кто-то из нас завтра умрет или я должна уехать на много-много лет, и мы сможем увидеться только спустя долгое время… или, может быть, не увидимся вообще. Как бы ты меня любил в таком случае?
Он был великолепен, я была великолепна. Нас возбуждал свет лампы на комоде, бросавший на наши лица разноцветные блики.
И когда мы занимались любовью, это был уже не он, это были он и ты. С одной стороны была я. А ты и он меня любили, целовали и разрывали на куски. Я видела твой нос, его рот, твои уши и его глаза. Я чувствовала, как бьются два сердца, и, когда мое тело содрогнулось, закричала: «Я так люблю тебя, так люблю!» Я кричала это и тебе тоже.
Ты и он — стражи моей души и тела. Заботливо глядящие на дорогу моей жизни: вы наблюдаете за ней и защищаете ее. Я не просила вас об этом, я не могла этого даже желать.
Его тело пахнет так, как пахнет твоя шея, а его шея пахнет тобой. И больше ничего. Веки опустились, как занавес после спектакля, и легкое удовлетворенное дыхание смешалось с запахами комнаты. И ты осталась.
Ты никогда не претендовала на мою жизнь и свободу. Ты очень легкая, а я слишком тяжелая. Сейчас я должна заставить замолчать все мои мысли о жизни, чтобы дать слово тому чувству, которое испытываю к тебе.
Может быть, ты его заслуживаешь.
— Билет в один конец до Рима, — сказала я.
Служащий турбюро посмотрел на меня и улыбнулся:
— Куда едешь на этот раз?
Я немного поразглядывала его, мысленно зарисовывая для себя одну особенность его лица.
— Домой, — ответила я.
Он опустил голову, будто поклонился, и, украдкой взглянув на меня, сказал:
— Сейчас сделаю.
Пока он стучал по клавишам компьютера, я рассматривала рекламные проспекты. Можешь поехать куда захочешь — от Конго до Лаоса. От Парижа до Хоккайдо. От Вальпараисо до Афин.
Я должна была убежать из агентства сразу же. Но отсутствие ответственности меня испугало, оно всегда меня пугало.
— Итак, летите в Рим? — спросил мужчина.
Я повернулась и кивнула с улыбкой.
— Хотите электронный билет?
— Нет-нет, прошу вас. Хочу держать его в руке.
Я как будто вдруг вышла на дорогу, которую много раз видела на горизонте и которую время от времени пересекала; мне казалось, что я живу уже сто лет, половину которых прожила хорошо, а вторую — так себе, если быть оптимисткой.
Я всегда полагала, что невозможно прийти в ту точку пересечения двух дорог, где я оказалась, не заметив расстояния и не спросив себя, как же это я сюда попала и что сделала бы, случись несчастье.
Неожиданно я оказалась в начале незнакомого пути с золотой вывеской: «Сомнительная дорога. Можешь идти прямо или налево».
Теперь я оглянулась назад и увидела свои следы, сеть дорог, которые соединялись в причудливую перспективу; асфальт был наполовину разбит: град, дождь и ветер разрушили его, проделали в нем ямы и истончили. Я увидела следы крови из ран, появившихся после падений, увидела несколько трупов, которые лежали голыми и с еще открытыми глазами. Твоих следов нет. Тебя нет. Только молочный запах, который распространяется вдоль пустого пути жизни. Я снова полюбовалась на золотую вывеску: она казалась входом в рай. Но кто-то однажды сказал мне, что нет лучшего рая, чем настоящий ад (или, может быть, это сказала моя совесть, чтобы обеспечить мне алиби?). В любом случае я решила испытать судьбу и, вместо того чтобы пойти по серой улице, на которую попала, когда пролезла в черную дыру с криками «Свет! Свет!», я вздохнула и повернула налево, скрестив руки на уровне сердца.
Я взяла билет на самолет и аккуратно держала его двумя пальцами: мой входной билет.
Когда я вышла из турагентства, от легкого холодного ветерка по моей коже побежали мурашки.
Я завернулась в свое пальто (то красное из бархата, которое Орнелле кажется халатом) и поднялась на Аккьянату Сан Джулиано[1], где избыток роскоши и барокко соревнуются с деградацией, смертью и разрушением тех самых домов, украшенных шрамами и цветами, которые распускаются в камне и неумолимо вянут. Здесь я впервые поцеловалась, здесь подралась с каким-то придурком на лестнице, где однажды вечером пила пиво с неизвестным парнем, не прося ничего взамен.
Но ни одно воспоминание не смогло разбудить уснувшие чувства.
Тогда я спустилась вниз, к Фонтану Слонов[2], но единственное, что увидела, — серые шляпы работников муниципалитета.
Я прошла до рыбного рынка и вспомнила, как мы с тобой и бабушкой покупали рыбу — меня больше всего потрясла тогда морская звезда, еще живая, присосавшаяся к спине рыбы-меч… Мало, очень мало воспоминаний, большая часть — смутные и блеклые.
Если бы кто-то меня спросил, какой город я ненавижу больше всего, я бы ответила: «Катанью». И дала тот же самый ответ, если бы меня спросили, какой город я люблю больше всего.
Ты всегда говорила мне, что жить далеко от своей земли — это самое тяжелое, что может быть в жизни. Ты всегда мне говорила, что когда я уеду — если я уеду, — то буду чувствовать, как ностальгия тащит меня в отчаяние и боль.
Я отвечала, что для меня много значит другое место и, более того, Катанья — место, которого я безумно боюсь, потому что этот город засасывает.
Темнота, пепел, сгустившаяся и застывшая лава. Несмотря на то что солнце иногда играет на барочных рельефах и уголках белых занавесок в старых домах в центре, весь город кажется погруженным в огромную, бесконечную, глубочайшую тьму. Она мрачная, Катанья. Этот город будто вползает в огромный разинутый рот мертвеца — длинный вялый червяк. Он такой даже тогда, когда кажется, что не может быть никакой жизни на его узких площадях и исцарапанных улицах, когда ночью подростки, воры, проститутки, наркоманы, семьи и туристы — все собираются в одном месте, в одно и то же время, устраивая экзотические и беспорядочные оргии. Катанья прекрасна, потому что не признает иерархий, не знает времени, потому что не осознает своего очарования. Она прекрасна, как нагая женщина, бледная, с черными-пречерными волосами, которая таращит глаза, когда рука сильного мужчины затыкает ей рот, и она слышит зловещий шепот: «Не дыши, проститутка».
