В. В. Стасов
Академическая выставка 1863 года
Иные читатели, быть может, останутся недовольны, зачем является еще статья о выставке. «Уж поздно теперь, кончилась выставка, — скажут одни, — нечего более о ней говорить!» «Уж довольно статей было о выставке!» — скажут другие. Но и тем и другим отвечать легко. Во-первых, дело делать — никогда не поздно. Во-вторых, хотя и довольно было статей о выставке, но моя ли вина, если в них не все то сказано, что должно бы быть сказано?
Как обошлась с выставкой публика? Как всегда — побывала, посмотрела да тут же и забыла всю выставку, ни о чем хорошенько не подумав, не остановившись мыслью ни на каком решительном мнении. Что ей до всего этого за дело? Она, конечно, нашла кое-что и по своему вкусу, но ведь приходила в Академию собственно для статистики и еще более для того, чтоб повторить свою осеннюю хроническую жалобу на бедность и малочисленность выставки! Когда это сделано, ведь она с Академиею и выставкою уже совершенно квит. Но вот, однако же, забавные жалобы! Точно будто сердцу публики бог знает как дороги прежние-то выставки, те, что бывали не бедны и не малочисленны! Точно будто бы в них и в самом деле был особенный толк! Точно будто можно желать их повторения! Или, быть может, у нас во всем остальном, кроме картин и статуй, превосходные создания так и сыпятся дюжинами, сотнями, и нам целый год прохода нет от удивительно талантливых романов и повестей, от восхитительных стихотворений, от чудных комедий и драм, от глубоко ученых исследований, от значительных научных открытий?
Те, кто у нас пишет об искусствах, распорядились с выставкой тоже по-всегдашнему: с удовольствием ухватились за нее, как за обычную наиудобнейшую оказию для того, чтоб с большею или меньшею толковостью высказать свои поэтические или иные ощущения, свою глубину и игривость, восторги, неудовольствия, выговоры, советы и надежды. Один недоумевает перед выбором сюжетов из древних времен и восклицает: «Что известно об этой эпохе? Несколько слов летописца могут ли дать живописцу образы, краски, плоть, необходимые для живописи? Вот и приходится выдумывать и фантазировать в пустом, безвоздушном пространстве». Другой остроумно замечает, что нынешний русский жанр заражен анекдотичностью. В одном месте прочитаешь, что пейзаж стал теперь самым сильным родом в русской школ; в другом найдешь глубокомысленные советы художнику: «хорошенько познакомиться с законами изящного»; в третьем встретишь сожаление о том, что у спящей Дездемоны надеты браслеты на руках и бусы на шее; к этому несколько риторических фраз, несколько заметок об обдуманности, о резкости красок или удовлетворительности рисунка — и после этого уже все кончено.
Неужели выставка наша и художники ничего больше не стоят? Неужели нечего больше подумать, нечего больше высказать?
Я думаю иначе.
Меня еще очень мало утешает то, что Академия сделала или нет «свой долг» (как сказал один из критиков), признав такого-то профессором или академиком, и что публика находит выставку бедною или многочисленною; мне все равно, если один писатель, восхищенный собственными красноречивыми описаниями, объявляет себя в восторге и обещает точно такой же восторг и публике; другой конфиденциально признается, что смотреть на такую-то картину ему становится страшно и даже внутри у него возникает сомнение, удержалось ли тут искусство в своих пределах; третий, напротив, уходит из Академии с «тяжелым впечатлением» и «выносит что-то неэстетическое из храма искусств». — Я равнодушен ко всем этим играм в слова, ко всем этим напрасным потугам отечественных эстетиков, но я себя спрашиваю: не лучше ли будет, оставя в стороне невинные шалости красноречия и всю завлекательную глубь советов, обратиться к настоящей сущности вещи и попытаться понять, в чем состоит самое дело.
Кажется, это не невозможно.
Нынешнюю выставку следует назвать по преимуществу профессорскою: главную роль играют на ней все только прежние и новопожалованные профессора. Если выставки последних годов, при совершенном почти отсутствии созданий высшей художественной нашей иерархии, заставляли жалеть о невозможности судить, что делают наши профессора, идут ли вперед или назад, многое ли и важное ли они делают или только почиют на славных лаврах — зато нынешняя выставка дает богатые материалы для подобного рода исследования. Низшие слои нашего художественного мира почти ничем не отличились на нынешний раз, точно будто из почтения притаились перед другими, принесшими вдруг плоды своей зрелости и мудрой опытности. Зрелище утешительное! Смертельно побиваются теперь наголову те, которые до сих пор воображали, что одни учащиеся юноши еще у нас работают, что в них одних вся сила и надежда наша; но в то же время эти самые юноши получают твердое, назидательное убеждение в том, что можно быть и не воспитанником, и не пенсионером и все-таки заниматься делом, и все-таки производить на свет вещи, которые заслужат одобрение современников и потомства, восторги старших жрецов изящного. Что касается до этих последних, то нынешняя выставка выдвинула и их в блестящем свете; правда, они не послали на эту выставку никакой работы своей, не выставили тут никакого дела рук своих, но они выказали деятельность свою тем, что не остались равнодушными к усилиям новых подрастающих поколений, нашли важным или хорошим многое из того, что ими творится. Конечно, все это — дело пассивное, но во всяком случае лучше что-нибудь, чем ничего. Итак, изо всего этого, кажется, довольно ясно выходит, что выставка 1863 года и важна, и интересна в разных отношениях, и для художников, и для публики.
Но, радуясь на сильно выразившуюся вообще профессорскую деятельность, взглянем на то, что в особенности сделано для общей массы нового, прекрасного и драгоценного.
Что такое профессорство? Во-первых, это — высшее художественное звание, которым награждают талант, уменье, знание, высоту и глубину художественной души, а во-вторых, это — поставление человека на такой пьедестал, с которого он должен учить юнейших братьев своих по искусству художественному уму-разуму и указывать им надлежащие тропинки в темном лесу творчества и художественной стряпни. Мы разумеем здесь, конечно, действие профессора не в одном классном кругу, но преимущественно в отношении его влияния на начинающих, растущих художников, на все настроение школы. Последняя сторона профессорства кажется мне очень важною, особенно у нас, где постоянно такой недочет в собственном почине и где, значит, такою важною статьею является надлежащий выбор запевал всякого рода, колонновожатых, журналистов, капельмейстеров. Смотря на профессорство с этой точки зрения, нельзя не признать благодетельными новых назначений Академии за нынешний год, нельзя не радоваться на них.
Во-первых, сделан профессором г. Штельб. Правда, этот художник ничего еще не строил и, на глаза нас всех, толпы простых людей, ничем, кроме картинок и рисуночков, не заслужил высших художественных почестей, признания маэстром архитектурного дела. Но это ровно ничего не значит: если всегда и прежде так бывало у нас, то нет причины этому порядку теперь измениться; притом же здесь дело идет не о личной почести и повышении г. Штельба, а об его влиянии, о том направлении, которое он дает юному поколению. Вероятно, найдутся люди, которые, имея перед глазами программу, доставившую г. Штельбу профессорство, именно на основании этой самой программы станут сомневаться в том, чтоб этот художник был полезен для развития будущих наших архитекторов. «Что это за программа и что за архитектура! — воскликнут они, пожалуй. — Неужели это в самом деле русская архитектура? Неужели в самом деле нужно желать, чтобы у нас строили подобные вещи? Да это снаружи вовсе не музей, а какой-то ряд шкафов, вместе сдвинутых и склеенных, с толстопузым тортом посредине, где проковыряны, вместо окон, те самые круглые дыры, которых первый образчик можно найти в собачьих конурках; внутри опять какая же это архитектура? Тут ничего другого нет, кроме недалеких, но, впрочем, кудреватых фантазий мебельного мастера». Но мы, конечно, не можем обратить внимание на такие неблагоприятные замечания. У нас есть что-то гораздо более важное в голове. Мы считаем, мы всею душою веруем, что, каковы бы ни были мебельные фантазии, все-таки в них бывает вкус и чувство действительности; значит, от них можно ожидать в сто раз больше толку, чем от назидательного примера таких маэстров, которые учат строить каменные церкви и мраморные дворцы, первые — в стиле будто бы русском, а вторые — в стиле, которому до сих пор и имени еще нет. Это доказывается теми программами церквей, медицинских академий и тому подобного, которые красуются на нынешней выставке. Академия хорошо чувствовала, что со всем этим не то что далеко не уйдешь, а даже и с места-то не сдвинешься. Оттого, вероятно, она и стала усердно искать, какие бы новые образцы, каких бы новых руководителей поскорее выставить для молодых учащихся архитекторов. На первый раз попался г. Штельб; авось и он пригодится! авось научит чему-нибудь новому! Старого уже у нас по горло. Впрочем, во всяком случае г. Штельб хороший акварелист, а это — такая статья, против которой никогда не могло устоять академическое нежное сердце.
