ПРЕДИСЛОВИЕ
Разрыв с реальностью ничто в сравнении с утратой воспоминаний! Сердце умирает, лишившись грез…
Шатобриан
Хмурое зимнее небо опускалось моросящим дождем на деревья парка. Их мокрые верхушки были видны из-за моего письменного стола. И именно к ним отправился я в некоторой послеполуденной меланхолии, чтобы возродить воспоминания не совсем свои и впечатления от совсем другого места. Эти вытянутые по струнке аллеи с их слишком правильной перспективой, эти животные из металла и камня, сидящие на своих пьедесталах, и широкие зеркала вод, окаймленные желтоватой плиткой, издавали какой-то жалобный звук. Однако и эти деревья благородных пород, и бесконечные оттенки синевы в вечерних сумерках, и водоемы, мрачный цвет которых придавал плавающим в них лебедям вышедшую теперь из моды поэтичность, помогли мне понемногу воссоздать ту заброшенную и дикую местность, где жил и страдал герой этого романа Эспри де Катрелис. Олени, нежные золотисто-бронзовые лани, волк, которому бульдог из цемента прокусывал горло, увиденные через призму благожелательности и интереса, напомнили мне отдаленно самых первых обитателей этих лесов и скал.
Иногда я отправлялся также в Долину Волков, но не затем, чтобы вновь увидеть дом Шатобриана, а в те деревья, что он любил: «Магнолию, обещавшую цветок на могилу моей Флоридьены, сосну Иерусалима и кедр Ливана, посвященные памяти Жерома, лавровое дерево Гренады, платай Греции, дуб Арморикии, у подножья которых я выправлял Бланку, воспевал Симодосею, сочинял „Велледу“. Эти деревья рождались и росли вместе с моими мечтаниями…»
Проблуждав таким образом, пространствовав с записными книжками в карманах, наслушавшись шелеста листвы под ногами, надышавшись запахами коры и мха, я возвращался к своей заключенной в стекло и бетон обычной жизни. Именно благодаря этим странствиям я написал историю о другом времени, столь, как мне кажется, романтичную, что в наши дни она, пожалуй, может вызвать и недоверие, поэтому я сошлюсь на одного родственника Эспри де Катрелиса, обратившегося ко мне с просьбой изменить имя его предка и названия некоторых мест… Но еще более чем воспоминаниям этого человека, своим появлением на свет эта история обязана звуку охотничьего рожка и лаю своры собак, затихающим в опускающихся на лес вечерних сумерках.
Часть первая
(Адажио)
Запахи, цвета и звуки перекликаются друг с другом.
Бодлер
1
Стояла холодная и ясная осенняя ночь, на небе светила полная луна. Ее лучи обтекали стволы пихт, серебрили вершины холмов, похожих на встревоженных случайным бродягой кабанов, и далее, обрамляя пейзаж, густую листву дубов Бросельянда, древнего прибежища друидов или волхвов. Игра света и тени превращала эту бледную картину в подобие обесцвеченных временем, но от этого ставших только еще более ценными гобеленов. Густой кустарник оплетал подножия пихт, папоротник сгибал стрелы своих побегов под их тяжелыми и низкими ветвями; поднимающийся от унизанной бисером дождя травы, от размягченной под дневным ливнем земли пар собирался клубами и образовывал стены тумана. Это дышали растения, и их дыхание растекалось по бороздившим лес лощинам. Блестящие длинные стрелы света пронизывали темную листву и играли на сероватых желваках скал, на пупыристых наростах, украшавших стволы деревьев, на свисающих длинными бородами плетях плюща. Все имело какую-то нематериальную прелесть, удивительную хрупкость и странную отчетливость сновидения, когда в момент пробуждения фантастические грезы идут на приступ реальности и, подобно высоким волнам океана, ударяющим в границу суши, теряют свою форму. На всем лежал серебристый отблеск паутины, которую можно увидеть в саду, когда, пропитавшись предрассветной утренней росой, она дрожит в первых лучах солнца. Все было напоено таинственной, тонкой тревогой: и темные кроны пихт, и особенно царящая повсюду тишина.
Крикливый ветер давно стих, унеся с собой последние остатки облаков, и мешавшее покою солнце позволило наконец ночи опуститься на лес и одурманить своим спокойствием лесной народец и сами деревья, которые возвышались, подобно огромным, опаленным пламенем небесных светил канделябрам! Тишина была чудесной, пленительной песней, составленной из тысячи мельчайших звуков: слабого шороха крыльев, сдержанного шелеста листьев, жалобного журчания струйки ручья, пробирающегося между камней, нескончаемого, монотонного и едва различимого шепота реки, извивающейся между шелковистыми берегами и морщинящейся от склонившихся в нее мертвых веток, пощелкивания ужинающих белок и полевых мышей, всплесков щуки под водой, шевеления множества червяков и царапанья тысячи других насекомых, забившихся в складки от причудливо переплетенных под пористым слоем перегноя корней до чуть покачивающихся крон лесных великанов. И над всем этим мерцали мириады светил! Как прекрасны симфония леса в этом соборе с круговой колоннадой вековых деревьев и эти испарения, эти воскурения неведомому богу! Уставший мир, отдыхавший в эти благословенные часы, являл нам свою первобытную правду! Смолкли любовные крики оленей — они спали, лежа на мокрых от пота боках в глухой чаще, и только лани настороженно вытягивали свои шеи. По-кошачьи визжали, взгромоздившись на вершины деревьев, совы, и повторяли их крик время от времени филины. И весь этот огромный, озаренный светом звезд мир дышал вечностью, день, казалось, уже никогда не наступит.
* * *
В море, когда его поверхность не беспокоят никакие ветры, глубины таят, возможно, миллионы трагедий. Вот так же и в лесу — сколько животных, лежащих мирно в густом кустарнике, не увидят восхода солнца? Две лисицы, ухмыляясь, пересекли прогалину леса. Охотились они вдвоем, одна загоняла, другая перегрызала преследуемому зверьку горло. Раздался чей-то гортанный крик и быстро погас, перейдя в стон. Совы, сорвавшись с ветвей, рассекли воздух тяжелыми крыльями. Множество ушей прислушалось, множество глаз уставилось в темноту и туман, множество сердец забилось в страхе или в надежде.
Внезапно два красноватых огня прорезали темноту. Стебли, согнутые с силой, сломались. Время замерло — животное колебалось — как действовать дальше… Но вот оно на что-то решилось и молча легло в залитую лунным светом траву. У этого животного была толстая шея, широкие, размером с ладонь, лапы, густой, но чуть обвислый хвост. Волнистая шерсть на его спине топорщилась дыбом. Навострив уши и подняв морду, зверь замер, и только глухой рокот вырывался из его горла. Все больше раздражаясь, он попытался найти источник этого света. Кося зрачками, изучал разветвления крон деревьев, и шкура его топорщилась, все более и более становясь подобной побитому градом полю, и вот наконец его взгляд встретился с этим светом. Волк, а этот зверь был волком, конвульсивно вздрогнул. Его продолговатая пасть раскрылась, сверкнули клыки, из мощного горла раздался оглушительный вой, и эхо усилило его, продолжило, подняло к звездам так, что, казалось, будто это завывание спускается с неба и одновременно исходит из глубины земли, доносится из тех времен, когда мир только создавался! Этот вой соединил в себе и самое большое отчаяние, и чувство полной безнадежности, но также и предельную жестокость и неудержимый гнев. Он проникал в мозг и был, как обнаженная шпага, красив и опасен одновременно. И сразу все, что было живого в лесу, встрепенулось. Воздух наполнился хлопаньем крыльев, земля — безумной беготней, другие завывания, смешиваясь с хохотом лисиц, донеслись откуда-то издалека. Старый волк замолчал. Его короткие, но невероятно подвижные и чувствительные уши ловили каждый звук, безошибочно определяя его происхождение и расстояние, с которого он исходит, полной грудью вдыхал он запахи животных, правда, значительно ослабленные резким и очень близким запахом смолы и затхлым, пресным ароматом лесных грибов. Постепенно взъерошенная на спине шерсть волка улеглась. Он облизал губы, прислушиваясь к биению собственного сердца, чувствуя, как бежит под его кожей жгучая кровь. Мелкой, неслышной рысью он вышел из своего укрытия и, пренебрегая защитой покрова чащи, пошел вдоль опушки леса. Темнота покорно расступалась перед ним. Кабаны уходили в густой орешник. Одна самка кабана быстро заталкивала рылом своих полосатых детенышей в укрытие; лисицы умолкали и удирали со всех ног, панически вытянув свои хвосты, в темный терновник, в непроходимые заросли кустарника. На вершине одной скалы он заметил трех оленей; их громадные рога четко вырисовывались на фоне неба и напоминали остовы каких-то кораблей. Они искали поединка. Но старый хозяин леса не был голоден. Он обходил свои ночные владения. Откуда пришел он? Из другого леса, возможно, издалека, выгнанный травившей его, завывающей сворой собак, бегущих впереди лошадей с наездниками, которые трубили в рожок всякий раз, когда полагали, что он пойман. Но он экономил свои силы, прибегая к множеству хитростей. Пересекал деревни, перескакивал мосты, пока, наконец, после двух дней преследования не достиг этого леса. И здесь, в лабиринте поросших зеленью ущелий и ложбин, злобные собаки потеряли его след…
