Кругом шли люди, желающие быть принятыми в кабинете врача. Огромная масса двигалась в бесконечном потоке от одной части коридора в другую. Белые лампы тускло горели, но по-прежнему могли осветить широкий простор больницы. Множество болезней скрывалось за лицами людей, чьё душевное состояние всегда имело прямую статичную линию: даже в больнице гордый народ не позволял себе стонать от боли. Однако, в искажённых от внутренней печали лицах всё равно отражалась нечто страшное и мёртвое. Нечто такое, отчего за пределами больницы принято было отказываться или, по крайней мере, пренебрегать этой частью человека.
Кажется, люди называют это эмоцией. Однако, что-то внутри всё-таки имело особенность болеть, желать жить и существовать наравне со всеми.
Белый свет падал на мёртвый цветок, который когда-то рос в горшке с помощью постоянного полива. Сидя в приемной, я слышал разговоры очень похожие на те, что звучали не раз в момент безмятежной жизни. Ожидающая лет тридцати пяти сидела справа от меня и говорила по телефону:
– Ну успокойся ты, не кричи. Я скоро вернусь, и мы поговорим без лишней нервотрёпки, хорошо?
Женщина мило улыбнулась, положила телефон в сумку и стала ждать, пока кого-нибудь из нас позовут на приём. Вокруг по-прежнему разговаривали люди и от них веяло таким же холодным тоном, каким обычно отзывались как врачи, так и медсёстры.
Мужчина стоял с ребёнком, и проговаривал ему тихим голосом, стараясь, чтобы в общем потоке его не было слышно. Оглянувшись, он нагнулся к семилетнему мальчику и спросил.
– Почему ты заплакал, когда упал на дороге? Мальчики не должны плакать, – отметил нравоучительно тот.
– А девочки? – вытирая слёзы, уточнил мальчик.
– Девочкам можно.
– Тогда я хочу быть девочкой, – без всякого стеснения и понимания своих слов, шмыгая носом, дрожащим голосом ответил ребенок.
– Так нельзя. Тем более, взрослые девочки тоже не плачут.
– А что они делают?
– Не знаю, сынок, только смеются, наверное, – отец привстал и на время замолчал.
В общем гуле чужих голосов послышались голоса людей, не вызывающих у меня никого особого внимания. Они говорили о своих недугах и о том, как тяжко жить в современном мире. А в случае болезни, так вообще целое испытание. Их беспокоили боли в сердце, от которых они не могли избавиться и личная жизнь, в которой не находилось ярких и приятных красок.
Всё это представление из большого собрания немощных детей и взрослых прервал старенький дед. Он непроизвольно вопил, опираясь на трость и ковыляя по коридору. Разрезая воздух каждым громким стоном, из его уст раздавались странные звуки, временами затухая. В один момент послышался страшный и жуткий крик, немеющий ничего конкретного. Перебивая всеобщий гул и разводя непроизвольный страх на лицах окружающих, он расстраивал ушные перепонки, заставляя молить о пощаде.
Белые стены, изображающие мёртвый покой, вдруг услышали жизнь в устах уже умирающего старика от Болезни Пакерсона. Старик медленно ходил с тростью, от одной части длинного коридора в другую. Оглядываясь, люди от ужаса и громкого крика искали глазами того, кто сейчас страдает.
Кто смеет так кричать на всю больницу, видимо, очень болен телом и душой, и ему срочно необходимо помочь. Лица искажались страхом и смотрели на пожилого человека, как на абсолютного безумца. Так пугал был живой человек, не способный сдержать весь массив недосказанности, что дети прятались за спины матерей, а в жилах застывала кровь.
Казалось, все эмоции, что были уничтожены в окружающих людях, смогли ожить в теле одного единственного человека – старика, которому необходимо было передвигаться с тростью.
Весь его крик выражал желание ещё живых эмоций. Они будто хотели быть услышанными. Как жаль, что это было абсолютно бесполезно. Человеческие чувства смогли отыскать только одного человека, который был способен давать им жизнь, как части человеческой души, которой необходима была воля. Так и бродил старик, крича на всю больницу, а люди, оглядывались и удивлялись:
– Чего это он кричит?
