Татьяна Успенская
Мать моя — Колдунья или шлюха
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Сегодня я умер. Моя мать убила меня.
Не ядом, не пулей… я умер от бесхозности.
Я не вырос. И не вкусил соблазнов земных. Я вернулся в Свет. Мне не нужно больше еды, и я больше не мал и не слаб. Ни от кого я здесь не завишу. И уже отсюда вижу мать.
Она вовсе не та ослепительная женщина, что была мне матерью в этой жизни и в которую я был безнадёжно влюблён в предпоследней. Тогда я был слугой её мужа. Меня тянуло к ней, а она не обращала на меня никакого внимания, хотя я, красивый и образованный, оказывал ей множество услуг. Она ненавидела мужа за его жестокость и — убила его. Пережила его не намного. Я не смог жить без неё и быстро истаял.
Мы были разделены в том нашем земном опыте: «слуга — хозяйка». Непреодолимая граница.
В Свете её не оказалось. Как она снова попала в земную жизнь, не знаю, могу лишь догадываться: она вымолила у Бога новую земную жизнь, чтобы искупить свой грех! Я же вымолил у Бога разрешение стать её сыном, бросился за ней очертя голову, ворвался в её прекрасное тело, чтобы стать частью её и никогда больше не расставаться с ней! Попав в её лоно, прежде всего… я ощутил блаженство: наконец я вместе с ней!
Она же не хотела ребёнка и вопреки жажде искупления что только ни делала, чтобы избавиться от меня, но я вцепился в неё мёртвой хваткой.
Убила она меня сейчас, когда мне исполнилось семь лет. Не ядом, не пулей, я умер от бесхозности.
Сверху, из Света, вижу её. Не могу отвести взгляда от её неподвижной фигуры.
Почему она не хоронит моё тело?
Ещё мгновение, и я беспамятно несусь к ней, и снова дух замирает во мне.
Какая сила в ней? Что в её душе так влечёт меня к ней? Почему я завишу от неё, так жажду находиться подле неё?
Когда припадаю к ней, ощущаю её боль — она вся скована болью. И причина — я. Ничто больше для неё не существует сейчас.
«Мама!» — зову я.
Она не слышит моего зова, как не слышала никогда, но бледное лицо её улыбается, словно она слышит, и в тёмной ауре её — вспышки света.
Она тоскует обо мне? Она любила меня?! Почему же, когда я был рядом, она не обращала на меня внимания?
Властная сила отрывает меня от матери и поднимает снова к Свету. Моя судьба теперь — лишь издали смотреть на неё.
Как прожил я свои земные годы рядом с ней?
1
Она плохо заботилась обо мне. Не кормила сутками, а я так хотел есть, чтобы расти в ней!
Но она и себя не кормила.
Она не давала мне спать, позволяла разным мужчинам бить меня. Зачем они, эти мужчины, были нужны ей, когда в ней, в её лоне, уже появился я?
Порой я терял сознание от слабости.
И сейчас, когда я здесь, в Свете, я не в состоянии понять… Разве можно назвать её поведение попыткой искупления? Не мог же Бог благословить её на жестокость?!
В своей короткой земной жизни я ни в чём не мог разобраться, ибо в миг рождения, когда я только хотел крикнуть своей матери — «Здравствуй, я пришёл к тебе!», ангел ударил меня по губам, и я потерял память Света, позабыл, кто я, зачем я здесь, а вместо слов из меня вырвался жалобный крик, возвестивший о боли, нанесённой мне ангелом.
Первое земное ощущение — я хочу есть. Но не то что дойти до еды, даже заявить о своём желании не могу. Полулежу на полу, приткнувшись к ножке своей кровати. В окне — серое здание с решётками, а я прижимаю к себе маленького, жёлтого утёнка.
Сквозь голод и беспамятство младенчества едва, блёкло проступает лицо, старое-престарое, улыбка почти беззубая. Тело моё и утёнок, пушистый, жёлтый, ещё сохраняют тепло рук, чуть дрожащих, слабых. Куда они исчезли? Где то лицо, старое-престарое?
Тогда впервые, как электрическая лампочка, вспыхнуло моё сознание.
Не каждую минуту своей короткой жизни, помню лишь отдельные эпизоды. Именно они и проскользнули вереницей, когда я закончил своё земное существование и двигался к Свету, открывавшему мне жизнь вечную.
Закрываю глаза, чтобы не видеть серого здания с решётками, притягиваю к груди и к утёнку колени. Сколько лежу так на полу, не знаю. От утёнка — тепло, оно усиливает голод. И я ползу к двери.
Под дверью — щель, припадаю к ней и издаю нечленораздельный звук, хотя хочу, чтобы получилось «мама!».
Откуда-то я знаю это слово и ощущаю: во что бы то ни стало мне нужно добраться до этого «мама!».
Слышу её тихий голос:
— И сколько времени ты собираешься молчать? У меня есть дела.
— Ты отняла у меня душу.
— И такой пустяк лишил тебя дара речи? Но, я думаю, ты лжёшь, тебе нужно моё тело. Ты можешь получить его, если выполнишь моё условие.
— Странная ты женщина. И странное твоё условие. Зачем тебе знать мою жизнь? Ты и в самом деле можешь отнимать у мужчин души? Уж не колдунья ли ты? — смеётся голос.
— На все свои вопросы получишь ответы позже, если придёт время получать ответы. А не годятся мои условия, видишь дверь? Можешь идти.
— Я не хочу.
— Тогда… слушаю тебя.
Бог наделил меня отменной земной памятью. А вот способности накормить себя не дал.
Из-под двери дует. Очень быстро та сторона лица, которой я прижался к щели, начинает болеть. К ней, занывшей, прикладываю утёнка, согреваю её и снова смотрю.
Что я вижу одним глазом? Ножки стола. Откуда-то я знаю, что стол — круглый, что скатерть, покрывающая его, — зелёная, хотя не вижу ни скатерти, ни стола целиком, только две аккуратные ножки.
Иногда они пропадают, когда исчезает сознание. И голос мужчины, всё-таки начавшего рассказывать историю своей жизни, тоже пропадает. Потому и в памяти рассказ его оседает лишь отдельными фразами:
— Обычная жизнь. Я — офицер. Выполнял свой долг. Сначала на севере служил, потом перевели на юг, чуть ли не на границу. Жара… Теперь служу в канцелярии.
Голос пропадает, звучит снова.
— А почему твоя жена постоянно болеет? Почему она несчастна?
— Кто тебе рассказал про мою жену?
— А почему ты стрелял в мирных людей?
— Откуда ты знаешь? Впрочем, это случалось.
— В магазинах города не было продуктов… до города не доберёшься, завод — на отшибе… — бесстрастный голос матери. — Рабочие требовали, чтобы их обеспечили продуктами. Ты стрелял в голодных людей!
— Кто рассказал тебе мою жизнь?
— Иди от меня. Я не хочу тебя.
— Это почему? Как ты велела, я всё рассказал тебе. Дал деньги…
— Возьми свои деньги и уйди.
Не воздух, дым. Чёрный дым. Разъедает глаза, разъедает желудок, больно впивается в него. А голос вибрирует:
— Я требую ответа. Почему ты гонишь меня?
— Ты убивал потому, что твой Бог — сила. Ты бил тех, кто зависел от тебя.
— Откуда ты знаешь? Кто наговорил тебе?
