Конрад АЙКЕН
Перевел с английского Самуил ЧЕРФАС
Conrad AIKEN. West End
УЭСТ–ЭНД
В пять часов уже стемнело и пошел мелкий дождь. Я пересек Оксфорд–стрит у Мраморной арки, размышляя, что же делать дальше, потому что не взял плаща. Взгляд остановился на афише маленького кинотеатра. Показывали один из ранних чаплинских фильмов — «Ломбард» — и я подумал, что лучшего способа убить час мне не найти. Поэтому я решительно направился к окошечку кассы, просунул в щелку шиллинг и два медяка, получил в обмен металлический жетон и прошел в темный зал. Шел цветной фильм, и струнный квартет с дребезжащим пианино играл, или пытался сыграть, «Неоконченную симфонию». Я опустился в кресло, на которое указал фонарик билетера, зажег сигарету и стал следить за кавалькадой мулов, спускавшихся с горного хребта. Действие происходило где‑то в Испании: скалы были рыжие, над ними свисали сизые опунции; ослы с болтающимися колокольчиками осторожно двигались по извилистой тропке. Всадники в широкополых шляпах верхом на низких животных, казались непропорционально громадными. Спустились к броду — вода была восхитительно зеленой. Ослы окунались в нее без малейшего страха, лишь чуть поджав уши, спотыкаясь, выбирались на противоположный берег и брели длинной чередой среди выветрившихся скал по цветущему вишневому саду. Цвета были переданы восхитительно: казалось, что деревья источают дымку. Я вытянул ноги, расслабился и стал следить за фильмом в том состоянии дремотного очарования, в котором человек всегда взирает на беспрестанную смену картин. Так глядят на искрящийся ручей, на нескончаемый бег теней и отблесков — так и я смотрел на немой поток приключений в Андалузии. Лондон и лондонский февраль, и вечер, который мне предстояло провести с Прокторами, ушли куда‑то в даль и потеряли реальность.
Примерно после получаса этого отрешенного состояния я стал замечать присутствие женщины слева от меня: какое‑то касание украдкой, будто она пыталась залезть ко мне в карман; быстро повернув голову, я обнаружил, что она опустила свою правую руку на ручку кресла так, что та легла на мой бок. Я мельком глянул на лицо женщины, и в тусклом свете показалось, что она средних лет. Она знала, что я наблюдаю за ней, но не сделала никакой попытки убрать руку. Напротив, через минуту она еще теснее прижалась ко мне, и теперь ее локоть уже твердо упирался в мой. В этот же момент, тоже едва заметным движением лица и глаз, она быстро оглядела меня и чуть слышно кашлянула.
Первым моим ощущением был циничный интерес. Я отодвинулся настолько осторожно и как бы случайно, насколько мог, и тогда мне подумалось, что это, наверно, бессердечно. Кроме того, мне стало любопытно. Поэтому я без особых церемоний достал портсигар и предложил ей сигарету. Она приняла ее со спокойным: «Спасибо», прикурила от моей зажигалки, взяла меня под руку, и мы обменялись несколькими случайными фразами о фильме. Чаплин ей не нравился: она считала его вульгарным, зато нравился Гарольд Ллойд. Она была влюблена в Теду Бара и вообще в фильмы с вампирами, сообщила мне, что та родилась в оазисе Сахары, что у нее восхитительно красивый рот и что она кажется очень страстной. Я сказал, что, напротив, отдаю предпочтение Мери Пикфорд. В этот момент Чарли разбирал будильник на прилавке ломбарда. Я расхохотался, и она подарила меня терпеливо–снисходительным взглядом.
— Что тут можно найти смешного? — спросила она.
Я сказал, что по–моему, сцена просто бесподобная.
Она ответила на это смутившим меня пожатием руки. Было совершенно очевидно, что она ко мне ластится. Такая перспектива меня нисколько не прельщала, и всё показалось в высшей степени нелепым. На мгновенье я ощутил себя в ловушке, и меня охватила какая‑то забавная паника. Я не понимал, как мне выпутаться из ситуации. Неосмотрительно и безжалостно я ввел мою соседку в заблуждение: теперь невозможно было просто встать и выйти. Быстро прокрутив в уме разные варианты, я предложил ей пойти выпить чаю или чего‑нибудь покрепче.
— А вы не хотите досмотреть картину? — спросила она.
— Нет, я хочу пить, и я ее уже видел.
Она поколебалась, будто разочарованная.
— Ну, ладно, — сказала она, — чай я пила, но не откажусь от портвейна.
Она встала, застегнула на шее горжетку из перьев, и мы спустились к запасному выходу слева. Пройдя сквозь тяжелую плюшевую портьеру, мы оказались в коридоре из неоштукатуренного камня, и лишь здесь я впервые ясно разглядел ее. Ей было лет пятьдесят: небольшого роста, в поношенной одежде, жалкая, с увядшими следами светскости. Ее коричневое сатиновое платье и твидовое пальто можно было отнести ко вполне «приличным», когда они были новыми, но сейчас их потертость бросалась в глаза. Туфли были в царапинах и со стоптанными каблуками, чулки, которые надлежало считать белыми, забрызганы грязью, а горжетка потеряла добрую половину перьев.
Я разглядел всё, придерживая дверь, пока она проходила, и вдруг обнаружил, что улыбаюсь ей, чтобы скрыть свои истинные чувства. Я боялся, что она разгадает мое отношение, и это больно заденет ее. Не подумает ли она, совершенно справедливо, что мне неловко оказаться в ее компании? Поэтому я ободряюще улыбнулся, но должен признаться, что улыбнулся и потому, что в ее лице и в усталых синих глазах было нечто вызывающее симпатию. Это было увядшее лицо: бледное там, где полагается быть румянцу, и с красными пятнами, где им быть не следует, но притом не лишенное очарования, а когда‑то — просто милое. Милое, но слабое. Очаровательное, но обреченное на поражение. Тяжесть жизни оказалась не по ней, и она вошла — это я понял с первого взгляда — в ту бесчисленную армию дамочек, которые без излишней гордости посещают по вечерам «семейные бары»… Она признательно улыбнулась в ответ, взяла меня под руку и мы завернули за угол Кингс Нед. Лил уже довольно сильный дождь, и возможность оказаться в теплом пабе представлялась очень заманчивой.
В укромном уголке бара стоял столик под зеленым сукном с аспидистрой (в горшке из поддельной майолики с ужасной росписью) и грязным бокалом, на стенках которого остался венец от пены портвейна. Я убрал бокал и принес два полных.
— В такой вечер, — сказал я, — нет ничего лучше портвейна. Особенно разливного, из бочки: какой угодно портвейн в непогоду.
— Вы любите разливной?
— Не для всех случаев: пожалуй, он слишком сладок.
— Ах, как я люблю сладкое!
Она сняла черные перчатки и поднесла бокал к губам.
— Здесь в этом баре хороший портвейн, — добавила она. — Я часто сюда захожу, каждый раз после кино.
— А вы часто бываете в кино? — спросил я.
— Да, раза три–четыре в неделю.
— Вы что же, смотрите одну и ту же картину по несколько раз?. Можно ли такое вытерпеть?
Она смущенно хихикнула — когда она была помоложе, такому, наверно, сопутствовал румянец — и опустила глаза на стол, вращая пальцами ножку бокала.
— Не ради развлечения, конечно, — уточнила она.
— Н–да, ясно.
Наступила неловкая пауза. Я пригубил портвейн.
— Мне нет надобности прикидываться, — продолжила она, — вы поняли, кто я, и я не стыжусь. Жить‑то как‑то надо, а бывают способы и похуже. Я — закоренелая грешница.
II.
Она расстегнула горжетку на шее и довольно грубо, будто с вызовом, бросила ее на свободный стул, изобразив при этом некое подобие лукавой улыбки. Уголки губ, впрочем, тут же опустились, приняв обычное выражение мягкого каприза. Моя ответная улыбка, пожалуй, слишком затянулась. Она достала из сумочки помаду и подправила губы.
— Всё равно бестолку, — сказала она с легкой усмешкой, — портвейн всё смоет… Сколько мне, по–вашему, лет?
Приятельски посмотрев на нее, я назвал возможно более лестную цифру, и она поправила, что ей пятьдесят три. Прочитав на моем лице неискреннее удивление, она добавила, что была замужем и у нее есть пятнадцатилетний сын. Это произвело на меня впечатление.
— Неужели? Никогда бы не сказал…
— Почему же? Я хорошая мать, даже если не следует так о себе говорить.
Я спросил, живут ли с ней ее муж и сын. Она ответила, что мальчик с ней, а муж — нет. С самого начала что‑то между ними не клеилось. Он служил в армии, а все несчастья начались, когда его послали в Индию. Он всё время порывался забрать их туда, но так и не забрал. Писал ей редко, и денег почти не присылал. Она догадывалась, что у него там романы «со смуглыми», и он всё тратит на них. Как бы то ни было, ей с сыном приходилось туго, а она даже не знала его адреса.
— Впрочем, для нас это было скорее облегчением, — продолжала она, — потому что дома он вечно пил и проигрывался на скачках. Жизни от него не было… — Она выразительно пододвинула ко мне двумя пальцами свой пустой бокал.
— Возьми мне еще, будь хорошим парнем.
