Артист (Управдом — 4, осень 1928)
Пролог
+ Глава 1
Пролог.
Октябрь 1926 года, Москва
Первый этаж небольшого пристроя к дому 13 по Фурманному переулку занимал писчебумажный магазин. Владельцем артели «Бумага и краски» значился Семён Петрович Решетников, сорока семи лет, беспартийный, из мещан. Он жил в квартире на втором этаже, прямо над лавкой, куда вёл отдельный вход с улицы. В обычные дни товарищ Решетников, одетый в косоворотку, холщёвые брюки и синий фартук, сам стоял за прилавком, отпуская покупателям анилиновые чернила в стеклянных бутылочках и циркули в деревянных пеналах, весь магазин занимал небольшую комнату, тесную и пыльную, но клиенты не жаловались — их было немного. Такой же товар можно было купить в совторге по соседству, на Садово-Черногрязской, и гораздо дешевле.
Редкому покупателю Решетников жаловался на тяжёлую жизнь, расхваливал особые сорта бумаги, которые привозили, по его словам, из-за границы, и предлагал сравнить свои чернила и чернила из совторга. Хозяин магазина уверял, что у него совсем другой товар, с насыщенным цветом и настоящим блеском. Покупатели сравнивали, брали бутылочку за пятнадцать копеек и уходили, а пятиалтынная монета кидалась в кассу, к небольшой кучке мелочи и сиротливым рублёвым бумажкам.
Настоящий товар продавался с заднего хода, тюки мануфактуры, закупаемые в советских трестах Нижнего Новгорода за бесценок, расходились по московским мастерским втридорога, платили за них не мелочью, а бумажными червонцами. Иногда приходилось с модисток брать натурой — драгоценными безделушками, мехами и столовым серебром, эти вещи Решетников сбывал через брата, у которого был ломбард на Кузнецком мосту.
В семь часов вечера магазин закрывался, хозяин снимал фартук, запирал дверь на засовы, и по чёрной лестнице поднимался на второй этаж, в квартиру. К этому времени с работы в сберегательной кассе возвращалась его жена, Софья Львовна, отчитывала приходящую прислугу, и помогала ей накрыть на стол. Прислуга готовила по понедельникам, средам и пятницам, в восемь вечера Решетников выпроваживал её из дома. В этот вечер всё шло так же, как и в другие дни, пожилая женщина, дальняя родственница Решетникова, получила от него список продуктов, два червонца на расходы, посетовала, что мясо на рынке подорожало, и ушла. Семён Петрович запер за ней нижнюю дверь на засов, а верхнюю — ещё и на ключ, который оставил в замочной скважине и повернул на четверть оборота.
— Как прошёл день, душа моя? — спросил он жену, намазывая на свежую булку сливочное масло.
— Сегодня заходила Светочка, взяла десять рублей.
Светочка была дочерью Решетниковых, комсомолкой-активисткой, и с родителями-буржуями общего иметь не желала. Но даже у комсомолок и активисток существуют потребности, которые зарплата в машинописном бюро никак не покрывала, так что Свете скрепя сердце приходилось одалживать у матери десятку, а то и две.
— Обещалась в воскресенье зайти, — добавила Софья Львовна, и зачерпнула ложкой черной икры из вазочки, её доктор уверял, что для ослабленных лёгких этот продукт необходим. — Познакомит со своим новым молодым человеком, из уголовного розыска.
— Только легавых нам тут не хватало, — Решетников раздражённо смял салфетку, — а ну как заподозрит чего. Ты уж, Софочка, приберись, чтобы лишние вопросы не задавал. Сколько сегодня удалось сделать?
И разговор перетёк из семейного в деловой — Софья Львовна в рабочее время меняла золотые монеты, которые несло население, на советские бумажные деньги по официальному курсу. Для себя, а точнее для мужа, она производила обратный обмен, за месяц через сберегательную кассу удавалось прокрутить двадцать, а то и тридцать тысяч рублей. Золотые монеты Решетников, в свою очередь, обменивал на бирже с прибылью.
К десяти вечера все домашние дела были переделаны, супруги выпили на ночь тёплого молока с сахаром и отправились в спальню, и через полчаса громкий храп Семёна Петровича перемежался посвистыванием мадам Решетниковой. За окном окончательно стемнело, там переругивались извозчики, какой-то пьяный прохожий загорланил песню, но шум спящих супругов не разбудил. В коридоре дверь шкафа приотворилась, чуть скрипнув, и оттуда вылез невысокий подросток. Он потянулся и несколько раз присел, разминая руки и ноги, потом достал из кармана бутылочку с маслом и капнул в замочную скважину и на шпингалеты. Ключ повернулся беззвучно, ригели выехали из накладок, петли, тоже получившие порцию масла, легко провернулись. То же самое малец проделал с дверью внизу, кашлянул.
Из-за угла показались четверо, впереди шёл невысокий коренастый мужчина с повязкой на глазу, за ним совсем молодая, лет двадцати с небольшим, женщина в кожаной куртке и косынке. Одноглазый остановился возле пацана, требовательно на него посмотрел.
— Спят, — сказал тот, глядя чуть в сторону, один глаз у мальца косил. — Как покойники. Дядь Петь, накинуть бы, весь день в шкафу торчал, аж ноги свело.
— Добавь ему, — распорядился Пётр, и скрылся за дверью.
Женщина и второй мужчина, высокий, жилистый, в франтоватой одежде, со сломанным набок носом и тонкими щеголеватыми усиками, начали подниматься вслед за ним, третий, тощий, с рыжими волосами, остановился возле пацана, достал из кармана тощую пачку денег, отсчитал несколько бумажек.
— Беги, Федька, — сказал он, — не твоего ума там дело будет.
Федька придурковато улыбнулся, схватил деньги и скрылся в темноте, а мужчина зашёл в дом вслед за подельниками. Все четверо сгрудились в коридоре, один из мужчин зажёг спичку, у женщины в руках появился листок со схемой комнат.
— Тут спальня, прошу, господа.
Голос у грабительницы был нежный и мелодичный, согласные она слегка тянула, словно заикаясь. Одноглазый, Пётр Лукашин, недовольно покачал головой, но спорить не стал, толкнул дверь.
С женщиной он познакомился в исправдоме, где они с братом отбывали год, определённый Сокольническим судом. После смерти старшего брата и Радкевича все грехи удалось повесить на них, и братья Лукашины отделались минимальным сроком. Марию Брумель привело в тюрьму убийство на почве ревности, народные заседатели вообще были готовы её отпустить, благо жертвой оказался какой-то советский буржуй, но подкачало купеческое происхождение, и судья определил её в Матросскую тишину на три месяца.
Женский контингент содержался в другом крыле, но всё равно заключённые пересекались — в очереди за пайкой или в постирочную. Для судьи, арестантов и надзирателей оставалось загадкой, как обладательница печальных карих глаз и невинного юного личика, усыпанного мелкими веснушками, умудрилась попасть за решётку. Не в силах устоять перед ангельской внешностью новой знакомой,
