Толстой Лев Николаевич
Благодарная почва
Л.Н.Толстой
БЛАГОДАРНАЯ ПОЧВА
Из дневника
Опять живу я моего друга Черткова в Московской губернии. Гощу по той же причине, по которой мы съезжались с ним на границе Орловской и я год тому назад приезжал в Московскую. Причина та, что черта оседлости для Черткова весь земной шар, кроме Тульской губернии. Вот я и выезжаю на разные концы этой губернии, чтобы видеться с ним.
Выхожу в восьмом часу на обычную прогулку. Жаркий день. Сначала иду по жесткой глинистой дороге мимо акации, готовящейся уже трещать и выбрасывать свои семена; потом мимо начинающей желтеть ржи с своими чудными, все еще свежими васильками; выхожу в черное, почти все уж запаханное паровое поле; направо пашет старик в бахилках сохой и на плохой худой лошади, и слышу сердитое старинное: "Вылезь!" - с особенным ударением на втором слоге. И изредка: "У! Дьявол!" И опять: - "Вылезь... Дьявол". Хотел поговорить с ним, но, когда я проходил мимо его борозды, он был на противоположном конце полосы. Иду дальше. Впереди другой пахарь. С этим, должно быть, сойдусь, когда он будет подходить к дороге. "Коли сойдусь, то и поговорю с ним, если придется", - думаю я. И как раз встречаемся с ним у дороги. Этот пашет плугом на крупной рыжей лошади; молодой, красиво сложенный малый, одет хорошо, в сапогах, ласково отвечает на мой привет: "Бог на помощь".
Плуг плохо берет накатанную дорогу, он переезжает ее и останавливается.
- Что же, лучше сохи?
- Как же, много легче.
- А давно завел?
- Недавно, да вот украли было.
- Как же, нашли?
- Нашли, своей же деревни.
- Что же, и в суд подали?
- А то как же?
- Зачем же подавать, коли плуг нашелся?
- Да ведь вор.
- Что ж, что вор, посидит в остроге - хуже воровать научится.
Серьезно и внимательно смотрит на меня, очевидно не отвечая ни согласием, ни отрицанием на новую для него мысль.
Свежее, здоровое, умное лицо с чуть пробивающимися светлыми волосами на бороде и верхней губе, с умными серыми глазами. Он заворотил лошадь, чтобы идти назад, но оставил плуг, очевидно желая отдохнуть и не прочь поговорить. Я взялся за ручки плуга и тронул потную сытую рослую кобылу. Кобыла влегла в хомут, а я сделал несколько шагов. Но я не удержал плуг, он выскочил, и я остановил лошадь.
- Нет, вы не можете.
- Только тебе борозду испортил.
- Это ничего, справлю.
Он осадил лошадь, чтобы взять пропущенное мною, но не стал пахать.
- На солнце жарко, пойдем в кустах посидим, - пригласил он, указывая на лесок вплоть у конца полосы.
Мы перешли в тень молодых березок. Он сел на землю, я остановился против него.
- Из какой деревни?
- Из Ботвиньина.
- Далече?
- Вон маячит на горке. - И он показал мне.
- Что же так далеко от дома пашешь?
- Да это не моя, здешнего мужичка, я нанялся.
- Как нанялся, на лето?
- Не, посеять нанялся - вспахать, передвоить, как должно.
- Что же, у него земли много?
- Да мер двадцать высевает.
- Вот как, а лошадь это твоя? Хорошая лошадь.
- Да кобыла ничего, - говорит он с спокойной гордостью.
Кобыла действительно такая по ладам, росту и сытости, каких редко видишь у крестьян.
- Верно, живешь в людях, извозом занимаешься?
- Не, дома, один и хозяи 1000 н.
- Такой молодой?
- Да я с семи лет без отца остался, брат в Москве живет, на фабрике. Сначала сестра помогала, тоже на фабрике жила, а с четырнадцати лет как есть один, во все дела, и работал, и наживал, - сказал он с спокойным сознанием своего достоинства.
- Женат?
- Нет.
- Так кто же у тебя по домашности?
- А матушка?
- И корова есть?
- Коров две.
- Вот как! Сколько же тебе лет? - спросил я.
- Восемнадцать, - отвечал он, чуть улыбаясь и понимая, что меня занимало то, что он, такой молодой, так мог устроиться. И это, очевидно, было ему приятно.
- Какой еще молодой, - сказал я. - Что же, и в солдаты придется?
- Как же, лобовой, - сказал он с тем спокойным выражением, с которым говорят про старость, про смерть, вообще про то, о чем рассуждать нечего, потому что оно неотвратимо.
Разговор наш, как и всегда в наше время разговоры с крестьянами, коснулся земли, и он, описывая свою жизнь, сказал, что земли мало, что если бы не работал где пеший, где на лошади, то и кормиться бы нечем. Но рассказывает он все это с веселым, радостным и гордым самодовольством. Повторил еще раз, что остался один хозяином с четырнадцати лет и все один заработал.
- Ну, а вино пьешь?
Очевидно, ему неприятно было сказать, что пьет, но он не хочет сказать неправду.
- Пью, - сказал он тихо, пожимая плечами.
- А грамоте знаешь?
- Хорошо знаю.
- Что же, не читал книг о вине?
- Нет, не читал.
- Что же, а лучше бы не пить совсем.
- Известно, добра от него мало.
- Так и бросить бы.
Он молчит, и видно, что понимает и думает.
- Ведь можно, - говорю я, - а как хорошо бы. Вот я третёва дни ездил в Ивино, только подъезжаю к одному двору, а хозяин здоровывается со мною и называет меня по имени-отчеству. Выходит, что двенадцать лет тому назад мы виделись с ним. Это Кузин; знаешь?
- Как же. Сергей Тимофеич.
И я рассказываю ему, как с этим Кузиным двенадцать лет тому назад мы устроили общество трезвости, и с тех пор он, Кузин, хотя и пил прежде, перестал пить совсем.
- И вот теперь говорил Кузин мне, что только радуется тому, что отстал от этой пакости, - сказал я. - И живет, видно, очень исправно. И дом и все заведенье. А не брось он пить, может, и совсем не то бы было.
- Да, это точно.
- Так вот и тебе бы так. Такой ты малый хороший, к чему тебе вино пить, коли сам говоришь, что от него никакой пользы нет. Брось и ты, и как хорошо будет.
Он молчит и во все глаза смотрит на меня. Я собираюсь уходить и подаю ему руку.
- Право, брось, вот с этого раза. Вот бы хорошо было.
Он сильной рукой сжимает мою руку и, очевидно, в этом рукопожатии видит вызов на обещание.
- Ну что же, можно, - совершенно неожиданно, как-то весело и решительно говорит он.
- Неужели обещаешь? - говорю я с удивлением.
- А то что ж? Обещаю, - говорит он, кивая головой и чуть улыбаясь.
И по его спокойному звуку голоса, серьезному, внимательному лицу видно, что это не шутка и что он точно обещает и точно хочет исполнить то, что обещает.
От старости ли, от болезни, или от того и другого вместе, я стал слаб на слезы; на слезы умиления - радости. Простые слова этого милого, твердого, сильного человека, такого одинокого и такого, очевидно, готового на все доброе, так тронули меня, что я отошел от него, от волнения не в силах выговорить слова.
Когда я оправился, отойдя несколько шагов, я повернулся к нему и сказал (я перед этим спросил, 1000 как его зовут):
- Так смотри же, Александр: не давши слова - крепись, а давши слово держись.
- Да это уж как есть, верно будет.
Редко приходится испытывать более радостное чувство, которое я испытывал, отходя от него.
Я забыл сказать, что, разговаривая с ним, я предложил дать ему листков против пьянства и книжечек. Тех листков против пьянства, из которых один был приклеен в соседней деревне хозяином к наружной стене и был сорван и уничтожен урядником. Он поблагодарил и сказал, что зайдет в обед. В обед он не зашел, и - грешный человек - мне пришло в голову, что весь разговор наш не был для него так важен, как мне показалось, и что ему и не нужно книг, и что вообще я приписал ему то, чего в нем не было. Но вечером он пришел, весь потный от работы и перехода. Проработав до вечера, он доехал домой, отпряг плуг, убрал лошадь и за четыре версты, бодрый, веселый, пришел ко мне за книгами. Я с гостями сидел на великолепной террасе перед разбитыми клумбами с урнами среди цветовых горок. Вообще среди той роскошной обстановки, за которую всегда стыдно перед людьми рабочего народа, когда вступаешь с ними в человеческие отношения.
Я вышел к нему и первым делом повторил вопрос: не раздумал ли? верно ли будет держать обещание? Опять с той же доброй улыбкой он сказал:
- А то как же, я и матушке сказал. Она рада, благодарит вас.
За ухом у него я увидал бумажку.
- А куришь?
- Курю, - сказал он, очевидно ожидая, что я буду уговаривать его и это бросить. Но я не стал. Он помолчал и по какой-то странной связи мыслей, связь эта, я думаю, была в том, что, видя во мне сочувствие к своей жизни, он хотел сообщить мне то важное событие, которое ожидало его осенью, - он сказал:
- А я вам не сказывал: меня уже сосватали. - И он улыбнулся, вопросительно глядя мне в глаза. - Осенью.
- Вот как! Хорошее дело. Где берете?
Он сказал.
- С приданым?
- Нет, какое приданое. Девушка хорошая.
И мне пришло в голову сделать ему тот вопрос, который всегда занимает меня, когда имеешь дело с хорошими молодыми людьми нашего времени.
- А что, - спросил я, - уж ты прости меня, что я тебя спрашиваю, но, пожалуйста, скажи правду: или не отвечай, или всю правду скажи.
Он уставил на меня спокойный, внимательный взгляд.
